Воспоминания прежних дней

или автобиографическая повесть одного из жителей Земли
Горбунова Алексея Васильевича, коренного ленинградца,
ветерана Великой Отечественной войны, участника обороны Ленинграда,
жившего на изломе двух веков

Содержание

• Предисловие

• Часть I. До Великой Отечественной войны

• Глава.1 Место рождения. Родители. Предки. Ближайшие родственники

• Глава 2. Жизнь на хуторах

• Глава 3. Наш хутор. Мои детские забавы. Первое знакомство с радио и шоколадом. Наши гости. Я впервые иду в школу

• Глава 4. Сельское хозяйство. Рыболовецкая артель. Коллективизация. Коммуна. Попытка родителей обосноваться в
г. Луга

• Глава 5. В Ленинграде. Семья Ошаклинских. Учеба в школе. Кинотеатры «Ударник» и «Смена»

• Глава 6. Перемены в деревне. Большая гроза. Старая Луга. На новом месте. Декабрь 1934 г.

• Глава 7. Окончание 2 класса школы. Летние и зимние каникулы. Снова в Петровском Погосте. Мой первый велосипед «Фордзон-путиловец» и дядя Тимоша. Мои друзья Митя и Тоня. Летняя и зимняя ловля рыбы в Череменецком озере. Ликвидация хуторов. Переселенцы

• Глава 8. Мы приобретаем лодку. Культурная жизнь в деревне. Сельская интеллигенция. Знакомство с литературой. VIII чрезвычайный съезд Советов. В новой школе. Сельские праздники

• Глава 9. Навозники. 1937 год – год массовых репрессий. Враги народа. Митинги. Сын за отца не отвечает. Н.И. Ежов. Судебные процессы. Свадьба в Малиновке

• Глава 10. Ансамбли Ленинграда. В Петергофе. Алексей Голосов в отпуске. Знакомство с вином. Дядя Захар попадает в фавор. Дед Иван сторожит сад. Предвестники войны. Я попадаю под «суд»

• Глава 11. Год 1940 – последний предвоенный год. Мои школьные учителя и соученики

• Глава 12. Я в комсомоле. Наши знакомые. Начало войны

• Часть II. Великая Отечественная война

• Глава 1. Первые недели после начала войны. Я возвращаюсь в Ленинград. Поездка в Лугу за велосипедом. Занятия в техникуме

• Глава 2. Работа на окопах. События сентября 1941 г. Начало артобстрелов города. Первый массированный воздушный налет авиации немцев на Ленинград. Снижение продовольственных норм. Пожар в госпитале на Суворовском проспекте. Мои дневниковые записи

• Глава 3. Техникум и оборонные работы. Я поступаю работать на ЛЭТЗ. Снижение продовольственных норм. Увеличение смертности в городе. У нас обыск. Отъезд дяди Захара. Встреча 1942 года

• Глава 4. Голосовы эвакуируются из Ленинграда. Жизнь в блокадном городе. Разговор о женитьбе. Смерть отца

• Глава 5. Я меняю место работы. Некоторые улучшения жизни. Попытки уйти в армию или эвакуироваться. Второй приезд Пани. Телеграмма из Ефимовского. Мать в больнице Я остаюсь атеистом. Смерть матери

• Глава 6. Письмо из Ефимовской. Посещение Ленгорисполкома. Приезд Пани. Я ухожу в армию. Воспоминания Прасковьи Захаровны Михриной. 147 отдельный батальон связи 22 укрепрайона. Армейская служба: наряды, караулы, дежурства на узле связи

• Глава 7. Я учусь на радиста. Прорыв блокады Ленинграда. Мои сослуживцы. К нам пришло пополнение. «Ивановские девчата» и самодеятельность. Забавные и трагические случаи. Дело лейтенанта Мурашкина. Мы строим плотину и электростанцию на Черной речке

• Глава 8. 1944 год. Освобождение г. Луга и моих родных мест. Выборгская операция и освобождение г. Выборг. Нас переводят в военный городок. Черная Речка. Морозная зима 1944-1945 гг. Поездка в Сиверскую. Первая и вторая мобилизация. Я остаюсь в армии. Перевод в штаб 22 укрепрайона

• Литература

Предисловие [↑]

Сегодня – 1 июля 2002 года. Я нахожусь в своем стареньком доме, что расположен в 1,5 км от станции Серебрянка за г. Луга по Варшавской железной дороге. Этот дом летнего типа, с большими трудами приобретенный за 50 рублей с помощью моего двоюродного брата Михаила Алексеевича Павлова, был буквально возрождён из руин. В доме имеется комната площадью 18 м² и веранда 12 м². Деревня, в которой этот дом стоит, носит название Рябиновка. Говорят, что когда-то в этих местах было много рябины, отсюда и название, которое деревне дал тесть Михаила – Василий Павлович Голубев, уроженец этих мест. Сейчас деревня небольшая, состоит примерно из 20 домов. Живут в домах в основном ленинградцы, приезжающие сюда на лето. Больших водоемов в районе деревни нет. Протекает небольшая безымянная речка, типа ручья, которая в летнее время, как правило, пересыхает.

Я сижу у окна и предаюсь размышлениям. Дело в том, что вот уже 2 года, как моя дочь Лена, а точнее – Елена Алексеевна Горбунова, буквально принуждает меня написать воспоминания. Я, как могу, отбиваюсь, поскольку у меня нет уверенность в такой необходимости. Мне семьдесят восьмой год. За плечами большая жизнь, порой драматичная. Прошедшие годы промчались как метеор по небосводу. Было много событий, встреч и расставаний. Но здесь вновь возникает вопрос – а будут ли интересны мои воспоминания, факты, которыми я располагаю. Нужно ли это будет кому-нибудь. Написание воспоминаний является большим трудом. Требуется наличие фактического материала. Надеяться на свою память не приходится. Чтобы выполнить такую задачу, нужно терпение, упорство и время. Хотя за свою жизнь я достаточно много писал, но писателем не являюсь. Нет у меня писательского таланта. По роду своей деятельности написанное мною относилось к деловой переписке, которая не требует знания и владения большим словарным запасом. Конечно, любые записи могут быть отредактированы и повергнуты литературой обработке профессионалами. Вместе с тем, известные мне факты и события и сегодня, хотя прошло много лет, не могут быть мною приведены, учитывая их специфику. Но время неумолимо движется вперед и никто его не может остановить. Ушли в прошлое люди, их стремления и поступки, их чаяния и надежды, часто нереализованные и несбывшиеся. Уходит наше поколение. На смену нам приходят другие люди, совсем с другими идеями. Учтут ли они наши ошибки и заблуждения, сумеют ли сделать правильные выводы и будет ли их жизнь лучше нашей? Не принесут ли успехи в экономике, политике, искусстве к новым бедам и потрясениям? Об этом нам не дано знать, также как я не знаю, что будет с этой рукописью. Будет ли она закончена или оборвется неоконченной? Как бы ни случилось, Рубикон перейден. Дороги назад нет, а будущее призрачно и неопределенно. Эти воспоминания рождаются спонтанно. Нет плана их написания, возможных вариантов их реализации. Остается только надежда, что все это не помешает постепенно продвигаться вперед, невзирая на преграды, которые могут возникнуть.

Итак, мой литературный корабль отплыл от пристани под названием «деревня Рябиновка» и направился в безбрежное плавание по волнам воспоминаний. Суждено ли ему доплыть до конечной остановки? Это покажет будущее.

ЧАСТЬ 1. ДО ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ [↑]

Глава 1. Место рождения. Родители. Предки. Ближайшие родственники [↑]

По официальным документам я, Горбунов Алексей Васильевич, родился 17 февраля 1925 года в Лужском районе Ленинградской области в деревне Петровская Горка. Однако последнее не вполне соответствует действительности.

Я появился на свет в больнице, которая находилась недалеко от деревни Югостицы, примерно в 3 километрах южнее деревни Петровская Горка. Больница, а это была старинная барская усадьба, располагалась в парке, отлого спускавшемся по склону холма к берегу Череменецкого озера.

Само озеро протянулось с северо-запада на юго-восток примерно на 15 км, имеет удлиненную форму. Наибольшая ширина озера составляет 1,5-2 км и, следовательно, поверхность озера может быть оценена в 25-30 км². Глубина озера достигает порядка 15 м. На траверзе деревни Петровская Горка, на расстоянии 800-1000 м от берега, на дне озера имеется возвышенность, носящая название Черетье. Происхождение этого слова надо искать где-то в древности. Само название озера происходит от древнерусского слова «черма», что означает «холмистое возвышенное место» (источник – М.Д. Свидерская, В.М. Храбрый. Сохраним для потомков. Лениздат 1985, стр. 65). С западной части берег выдвинут в сторону озера в виде мыса (полуострова). На этом мысу, носящем название Череменец, находится монастырь. В былые времена звон колоколов монастыря далеко разносился над озером. Кроме упомянутых старинных названий (Черетье, Череменец) в окрестностях имеются и другие, на первый взгляд, странные названия, о которых будет сказано в дальнейшем. Череменецкое озеро явно ледникового происхождения, располагается в низине по отношению к окружающей его местности. Если судить по берегам, которые в отдельных частях имеют форму обрыва, в древние времена озеро занимало значительно большую площадь, чем в настоящее время. Дно озера, мелководное на протяжении 10-20 м вначале, затем резко уходит в глубину. Этот переход от мелководья в глубину называется «завалом». По кромке этого завала растет тростник. Южная часть озера заболочена. Там в озеро впадает небольшая речка. Она совместно с выходящими в озеро подземными родниками (ключами), которые по местному называются «кипунами», и питает озеро водой. Совместно с озером Врево (Вревское озеро), соединяющимся с Череменецким озером речкой, они и составляют единую водную систему.

Из озера в его северной части вытекает извилистая речка, по которой вода из упомянутых озер попадает в реку Луга. Местность, находящаяся над озером, слегка всхолмлена. В озере водятся окуни, плотвицы, красноперки, лещи. Возле берегов иногда встречаются налимы. Обитает в озере и сом, но в очень малом количестве. В нерест возле берега сетью можно ловить уклеек. На глубине в сети попадают щуки, длиной до одного метра, язи, лини и некоторые другие виды рыб. В летнее время над озером постоянно барражируют коршуны-рыболовы, высматривающие с высоты свою добычу. Заметив какую-нибудь «зазевавшуюся» щуку, коршун стремглав (или, как говорят, «камнем») падает вниз, а затем тяжело с добычей поднимается вверх и летит к берегу, где и расправляется с добычей. Старожилы рассказывали такой случай. Один из коршунов, не рассчитав своих сил, вцепился в спину огромной щуки. Щука же со своим «седоком» пошла в глубину. Коршун не смог выдернуть свои когти из щуки, и был ею утоплен. Когда примерно через год эта щука была выловлена, то в спине у нее торчали лапы коршуна. Особенно следует отметить, что в озере водились и большие окуни, похожие на морских окуней, достигавшие длины 30 см и имевшие вес более 1 кг. Но таких окуней можно было ловить только крупноячеистой сетью. На удочку или блесну они не ловились.

Люди издревле селились у воды. Именно у рек и озер в первую очередь и возникали поселения. Если посмотреть на карту, то по восточному берегу озера расположились такие деревни, как Югостицы, Репьи, Наволок, На западном берегу – это Голубково, Петровский Погост, Петровская Горка, Госкино. Между озерами находятся Бутковичи, Надевицы, Скреблово. По южному берегу от Врево раскинулись Большой и Малый Броды, Домкино, Заорешье, Конезерье. Имеются и другие, но более отдаленные деревни, которые у меня менее на слуху.

Особенно хочется отметить Петровскую Горку и Петровский Погост, находящиеся друг от друга на расстоянии порядка 1,5 км. Петровская Горка расположилась на высоком холме или как говорят, на косогоре. В деревне две улицы, верхняя и нижняя, которая спускается в пойму озера. Дома в деревне деревянные, некоторые украшены резьбой по дереву.

Петровский Погост находится на территории древнего городища. Слово «погост» означает сельское кладбище. Таких кладбищ там два: старое и новое. Доминантой селения является построенная из кирпича церковь, с двумя голубыми куполами, окрашенная в белый цвет. Она далеко видна, особенно со стороны озера. При этой церкви существует «новое» кладбище. «Старое» же находится от нее в некотором отдалении. В годы советской власти при старом кладбище была довольно высокая деревянная церковь. Как сейчас помню ее внутреннее убранство: на высоте были хоры, украшенные искусно выполненной резьбой по дереву. Это были какие-то херувимы, голуби, виноградные гроздья. В последние годы ее существования в ней передвижная киноустановка демонстрировала немые кинофильмы. Затем одно лето в ней размещалось стадо гусей, привезенных из Луги. Позднее, из-за угрозы обвала, церковь была разобрана, а различные резные украшения еще долго были разбросаны по окрестности.

Существует легенда (а, может быть, и не легенда) что в Петровский Погост приезжала молиться княгиня Ольга, бывшая замужем за киевским князем. И будто бы она заезжала на погост, когда ехала из Пскова в Киев.

Еще одной достопримечательностью являются старые захоронения. Их связывают с периодом литовско-ливонских войн. Называются они не могИлами, а мОгилами. Одно из них, наиболее значительное, находится недалеко от деревни Бутковичи. На некотором отдалении от них разбросаны более мелкие. Из себя эти мОгилы представляют небольшие, поросшие травой продолговатые возвышения, высотой 0,5 – 1 м. Если судить по количеству, то в районе Петровский Погост, Бутковичи, Заорешье когда-то произошло большое сражение. В настоящее время в связи с хозяйственной деятельностью местность по сравнению с 1930 г. сильно изменилась. Так, большое болото, находившееся недалеко от Бутковских мОгил и называвшееся «Чернещины», кажется, осушено. Часть лесов в этом районе уничтожено. А большой лесной массив, называвшийся «Забоец», сильно поредел. Как исторический памятник в Петровском Погосте рядом со «старым» кладбищем сохраняется сопка-холм явно искусственного происхождения. Высота его порядка 6-7 метров, а диаметр – около 10 м. Эту сопку считают также захоронением упомянутых войн.

Заканчивая главу, связанную с местом моего рождения, я еще раз хотел бы вернуться в Голубково. Название произошло от фамилии владельца этого места – Голубков. О нем мало что известно. В моей памяти сохраняется большой деревянный двухэтажный дом, построенный его владельцем. К сожалению, переживший войну дом уже в послевоенное время сгорел. На месте, где он стоял, высится лишь груда развалин, поросшая бурьяном. На своем веку в доме размещались почта, магазин, клуб, в котором я смотрел первые звуковые кинофильмы, сельская библиотека. Дом служил временным жильем для многих сельских жителей. За домом располагается старинный парк, с липами, кленами и другими благородными деревьями. От старой усадьбы в мое время еще сохранялись сделанные из камня конюшня и ледник. В дальнейшем в этом месте появились и другие строения.

Глава 2. Жизнь на хуторах [↑]

Мой отец, Горбунов Василий Иванович, родился в 1895 г. А мать, Горбунова Александра Евдокимовна (до замужества – Павлова), родилась в 1894 г. До переселения на хутор проживали в деревне Петровская Горка. В 1923 г., как о том свидетельствует документ, выданный Передольским РИК (так тогда именовался сокращённо Районный Исполнительный Комитет), они поженились.

Об их жизни в деревне ничего не известно, так как в семье не принято было вспоминать об этом. Известно лишь, что они были крестьянами, и основным их занятием было хлебопашество. Через два года их совместной жизни родился я и был их единственным сыном.

Перед первой мировой войной отец был призван в царскую армию. Вот передо мной старая фотография. На ней отец в форме рядового. Справа и слева от него стоят его сослуживцы. Из редких рассказов отца о войне я запомнил только один эпизод, когда он с другими солдатами где-то в Галиции ехали верхом на лошадях и все боялись встретиться с противником (очевидно, это были немцы, или как их еще называли – германцы). Наступал 1917 г. Бурные революционные события привели к тому, что царская армия стала разваливаться. Тысячи солдат покидали свои части и становились дезертирами. Не избежал этого и мой отец. Каким-то образом он оказался в г. Луга, был задержан и препровождён в трибунал, как дезертир. Тогда много дезертиров скрывалось по деревням. Попытки властей приостановить дезертирство результатов не давали, хотя и пытались отлавливать.

Итак, мой отец в трибунале, следователь, как говорят, завел на него «Дело». Чем бы оно для него кончилось, можно только догадываться. Естественно, что ничего хорошего оно ему не сулило. И здесь свою роль сыграл его величество случай. Отец отпросился «по нужде», конвоир отвлекся, отец спокойно вышел из трибунала, и был таков. Некоторое время скрывался у своих родителей в деревне, а затем ему достали какую-то справку. Больше в армию он уже не попал. Вот так для него и закончилось первая мировая и гражданская войны.

Мой дед по линии отца – Горбунов Иван Арсентьевич (или дед Иван) со своей женой Александрой Семеновной (бабой Сашей) жили в деревне Петровская Горка. Об их родителях ничего не известно. В деревне дед считался «крепким» мужиком. Имел довольно большой деревянный дом и крестьянское хозяйство. В семье, кроме деда Ивана и бабы Саши, были: мой отец Василий, его сестра Мария, а также братья Алексей и Николай.

Земля в деревне была общей или общинной. Столыпинская земельная реформа призванная была создать класс богатых землевладельцев, которых в советское время стали называть кулаками. Затронула она и деда Ивана. Из деревни он переселился на так называемый «отруб», т.е. на хутор. Такое переселение имело положительные моменты: обрабатываемая земля находилась вблизи дома, а ее владелец становился ее хозяином и уже не зависел от общины. Если дед Иван свой дом перевез из деревни, то для моего отца невдалеке от дома деда был выстроен другой дом, но меньших размеров. О жизни на хуторе я намерен рассказать в следующих главах. Попутно отмечу, что Алексей был женат. Его жена Нюша была родом из деревни Нежатицы. У них было трое детей: Михаил, Алексей и дочь (имени не помню), которая родилась во время Великой Отечественной войны. Отца она своего никогда не видела, так как он погиб на войне. Ходили слухи, что Михаил был убит в Ленинграде, в какой-то пьяной драке. Куда делся Алексей (мой двоюродный брат), мне не известно. Кажется, он умер. Жена Михаила и сейчас живет в Петровском Погосте в собственном доме и, кажется, сильно выпивает.

Судьба Николая сложилась трагично. Женат он не был. Инвалид с детства (одна нога у него была короче другой), за растрату казенных денег в сумме порядка 1300 рублей был осужден на 2 года тюрьмы, где и умер в тюремной больнице. Копия приговора и сейчас находится у меня. Помню, как отец и мать обсуждали вопрос о возможности его похорон, но стеснённые материальные возможности не дали им это осуществить.

Мария была замужем за Александром Андреевичем Егоровым и проживала в Петровской Горке. Дальнейшая судьба ее мне не известна. Во всяком случае, я ни разу не видел ее в доме деда Ивана. Ее дочь жила после войны у Андронихи в Петровской Горке, сын Петя погиб в партизанах – из писем 1944 г.

Моими предками по линии матери были Евдоким Павлов (в обиходе дед Авдоша или Овдоша) и его жена Надежда Григорьевна (баба Надежда). Их детьми были Тимофей (дядя Тимоша), Алексей, Александра (моя мать), ее сестра Евдокия (тетя Дуня) и Яков. Яков погиб на войне 1914 г.

У Тимофея Евдокимовича и его жены Марии Николаевны было четверо детей: это Николай, Петр, Дмитрий (Митя) и Антонина (Тоня). Самая многочисленная семья была у Алексея Евдокимовича и его жены Елизаветы Матвеевны (тетя Лиза). Тетя Лиза, хотя и являлась воспитанницей института благородных девиц, вряд ли была из аристократического сословия. Только перечень имен их детей может утомить читателя. Однако я рискну их привести: это Александра (Шура), Надежда (Надя), Вера, Екатерина (Катя), Нина, Михаил, Петр, Павел, Леонид.

У Евдокии Евдокимовны и ее мужа Голосова Захара Андреевича семья состояла из четырех детей: Александры (Шуры), Алексея, Виктора и Прасковьи (Пани).

Часто в крестьянские семьи из приютов брали на воспитание детей, поскольку за них «казна» платила деньги. Так в семье деда Авдоши появилась Мария Ивановна (тетя Маня), в замужестве Егорова.

По рассказам моего двоюродного брата Михаила Алексеевича Павлова, дед Авдоша довольно много пил. Однажды, возвращаясь по весне в санях домой, не доехал. Лошадь пришла одна. Дед Авдоша из саней выпал и утонул в полынье. Все это произошло еще до моего рождения. После смерти мужа баба Надежда жила в семье своего сына дяди Тимоши. Дожила она до преклонных лет. Мне она запомнилась высокой статной женщиной, вечно занятой на работе. Была ли она грамотной – не знаю. В последние годы своей жизни плохо видела. Поэтому говорила мне: «Внучок, вдень нитку в иголку». И я вдевал.

Особенно заполнились мне ее рассказы. Это не были сказки. Говорила она нам, ребятам, о каких-то разбойниках, их похождениях – слушать было страшно, но интересно. Не думаю, что она их придумывала сама. Полагаю, что они были взяты из книг, или она их от кого-то слышала. А вместе с тем, как помню, на чердаке их дома валялись толстые старинные книги в твердых переплетах. Напечатаны книги были на каком-то непонятном мне языке. Сегодня они, вероятно, представляли бы большую историческую ценность. Но они так и канули в неизвестность. В более поздние времена книги эти я более не видел. Возможно, это были книги религиозного содержания на церковно-славянском языке.

Как бы там ни было, моя родословная в анналах истории не зафиксирована. Ясно одно – мое социальное положение – из крестьян. Естественно, что никто сведения о мои более далеких предках не собирал и не хранил. Можно ли это сделать сейчас? Полагаю, что в принципе узнать можно, но не нужно. Ибо, как сказал один мудрый человек, «узнать можно все, но для этого иногда не хватает жизни». Поэтому оставляю своих предков в том виде, как они описаны в данной главе. Если кто-нибудь может о них сообщить больше, чем я, пускай это сделает.

Глава 3. Наш хутор. Мои детские забавы. Первое знакомство с радио и шоколадом. Наши гости. Впервые иду в школу [↑]

Мои первые детские впечатления связаны с жизнью на хуторе, где у моего отца были дом, двор, амбар, на котором краской крупно было написаны буквы «В.Г.», что означало «Василий Горбунов». Хозяйство состояло из лошади (серой масти в «яблоках» коня по кличке Корнет, коровы, овец, кур и поросенка. Имелся и хозяйственный инвентарь в виде телеги, хомута, сбруи и другого сельскохозяйственного инвентаря. На некотором отдалении от дома стоял сенной сарай. Когда его летом заполняли сеном, то мы, ребята, очень любили там играть. При этом в сене проделывались ходы, как это делают кроты в земле, только мы их делали в сене. Очень интересно было в этих ходах прятаться или лазить по ним. В амбаре были сделаны «засеки» (перегородки), в которых хранилось зерно.

Вспоминаю один случай, произошедший со мной в этом амбаре. Дело происходило зимой. Я зашел в амбар. Там, возле засека, на каком-то возвышении находилась свиная голова, а рядом с ней лежал небольшой плоский напильник. Я взял напильник в руки и не очень сильно ударил им по свиной голове. Так как все это происходило в мороз, то напильник разломился на две части. Чтобы мне не попало, я положил напильник на место, соединив обе части вместе и быстро, как ни в чем не бывало, вышел из амбара. Что было потом, я не знаю, но нагоняя мне не было.

Дом стоял недалеко от леса, на ровном поле, если не считать вблизи дома понижения местности (впадины), которая именовалась «ямье» (от слова яма). Два окна дома по фасаду смотрели на запад, в сторону ямья, за которым также был лес. Другие два окна выходили на север. Из этих окон можно было видеть хутора дяди Тимоши и дяди Леши (Павловых).

Чтобы попасть на хутора дяди Захара Голосова, Василия Яковлевича Яковлева и дяди Вани Мочалкина, нужно было преодолеть примерно 1,5 км лесной дороги упомянутого леса. Мимо этих хуторов дорога шла в сторону Голубково, к «старому» кладбищу.

Опишу подробно хутор дяди Захара и тети Дуни Голосовых. Их хутор был в 1,5 км от нашего. Дорога от нас туда шла через лес. Хутор состоял из жилого дома, за ним рядом с лесом стоял двор для скота, затем водогрейка (использовалась для подогрева воды для скота, также использовалась как баня), потом еще какой-то двор и далее, напротив дома, стоял амбар для зерна. Сенной сарай находился от дома метрах в пятистах.

Фасад дома выходил на запад. Дом состоял из двух частей – летней и зимней. Зимняя часть состояла из двух половин – кухни и большой комнаты. Окна этой части смотрели на юг. В этой части дома жили все время года. Другая часть была недостроена и использовалась только летом. Вместо пола там были просто положены доски. Стоявшая в этой части кровать имела огромный полог, под которым летом укрывались от комаров. Особенно запомнилось, как в первой половине дома, напротив входной двери между окнами, висело большое овальное зеркало в резной раме. Под ним стоял диван типа венского, т.е. с изогнутыми спинками, как у стульев, на трех человек. Сиденье было фанерное и все в отверстиях диаметром примерно пять миллиметров. У дяди Захара было собака по кличке Шарик (большой пес, дворняга). Мой брат Виктор часто науськивал Шарика на его отражение в зеркале. Шарик вставал лапами на диван и во весь голос долго лаял на себя в зеркале. Это нас очень забавляло.

Рядом с хутором Захара в пятистах метрах находился хутор Василия Яковлева, а за ним хутор Ивана Мочалкина. Потом, когда с хуторов переехали, перевезли в Голубково свои дома, поставили их недалеко друг от друга. Против церкви Голосов. Ближе к озеру – по возвышению дом Яковлева, за ним дом Мочалкина. Внизу был прудок с родниковой водой рядом с кузницей. Рядом стоял дом кузнеца Константина (Кости) Компернауса. Он приехал из Литвы в 1929 г. Костя работал в кузнице, ремонтировал сельскохозяйственную технику.

На запад от нашего дома через ямье и лес находился хутор Марии Ивановны (о которой я упоминал ранее) и Василия Андреевича Егоровых. Примерно в пятистах метрах от нас, в сторону Петровской Горки, стоял дом деда Ивана, а далее на северо-запад находились хутора Никифорова (по прозвищу «Бодадан») и Ларионовых. Хутор Бодадана запомнился глинобитным (т.е. сделанным из глины) двором, белого цвета. Хутор Ларионовых состоял из двух домов и других хозяйственных построек. Основной дом был значительных размеров, украшен деревянной резьбой, обшит тесом и окрашен масляной краской. Внутри дома было несколько комнат, полы в которых также были окрашены. Сверху по фасаду дома находился балкон. Такой дом характеризовал «состоятельность» его хозяина. Другой дом был обычного деревенского типа. На хуторе жили дед Митя, пользовавшийся в округе авторитетом и считавшийся «зажиточным», баба Анна (кажется, его мать), славившаяся умением склеивать яичным желтком разбившиеся фарфоровые предметы (чашки, блюдца, тарелки), сын деда Мити, тоже Митя (Дмитрий) со своей женой Александрой (тетей Шурой).

Вся территория на которой расположились хутора, делила эти хутора на две части ручьем, вытекавшим из «забойца» в сторону Чернещин. На одних хуторах поселились крестьяне – выходцы из деревни Петровская Горка, по другую сторону ручья – выходцы из деревни Большой Брод. На тех хуторах жили семья Скворцовых (или про них говорили «скворцы»), затем хутор дяди Леши Игнатьева (по прозвищу Леша-безбожник), далее жила семья Манухиных (дядя Леша и его жена Ксения).

Но вернемся на наш хутор. Как помню, дом был перегородкой разделен на две части: жилую комнату и кухню. В кухне, слева от входа, располагалась большая русская печь, на которой я любил греться, когда приходил зимой с мороза. Там было тепло и уютно. Справа стоял стол и одна или две скамейки. В жилой половине мебель была самая непритязательная. В так называемом красном углу справа стоял стол и скамейки. Стульев в доме не было.

Слева от входа стоял заводской работы шкаф, а за ним – кровать, деревянная, сделанная моим отцом. На ней спали мои родители. Вот и все убранство. Однажды с упомянутым шкафом, а, точнее, со мной, произошла неприятная история. Был вечер. В доме уже довольно темно. Отца дома нет, мать тоже где-то во дворе. Я дома один. Откуда-то в руки мне попадает отрезок проволоки. Я размахиваюсь и ударяю по шкафу. Раздается громкий звук, похожий на выстрел. Это мне понравилось, и я продолжаю наносить удары. «Выстрелы» следуют один за другим. Но тут появляется мать, и я вынужден прекратить свое занятие. Наступает утро и, о, ужас! После моей экзекуции шкаф весь во вмятинах. Не помню, какое я понес наказание, но этот случай запомнил на всю жизнь.

Происходили со мной и другие неприятные происшествия. Как-то летом мои родители отдыхали, а на кухне, на полу был поставлен небольшой самовар. Самоварной трубой самовар соединялся с печным дымоходом. Мать сказала, чтобы я посмотрел самовар – не кипит ли он. Я вошел в кухню и… опрокинул кипящий самовар себе на ноги. Но, по-видимому, ожоги были небольшими, так как я не помню, чтобы по этому поводу мы обращались к врачу.

Однако не всегда происшествия заканчивались более или менее благополучно. Как-то зимой родители решили оклеить дом обоями. Через дверь между комнатой и кухней разостлали обои. На их конце, со стороны комнаты, разместили кучу клейстера, чтобы затем намазывать его на обои. Не успели они этого сделать, как я разбежался, угодил ногой в клейстер и растянулся на полу. Наверно, крик мой был довольно громким, поскольку отец тут же запряг в сани Корнета. Меня одели, завернули в тулуп, и отец срочно повез меня в больницу в Югостицы. Там определи перелом ноги (кажется, левой) и оттуда, прямым ходом меня отвезли в Лужскую больницу. Через день в мороз, отец приезжал ко мне в больницу, а это почти 25 км от хутора. Нога срослась и сейчас я даже ничего не ощущаю, т.е. все кончилось благополучно. Но хлопот родителям я доставил больше, чем достаточно.

Запомнился мне и другой эпизод. Было это зимой. Дочь дяди Захара Шура выходила замуж за жителя деревни Большой Брод Алексея Кузнецова. Когда закончилась свадьба, молодые в легких санках, запряженных лошадью, отправились в Большой Брод. Они должны были проезжать мимо нашего хутора. Было уже довольно темно и много снега. Так как идти по снегу было тяжело, я все время пытался пристроиться сзади санок, для чего вставал на их полозья. После нескольких неудачных попыток я вынужден отказаться от своего намерения, и весь остальной путь вместе с родителями проделать пешком. Надо сказать, что жизнь на хуторах не была легкой. Для расширения площади посевов приходилось корчевать деревья. Обустройство хутора было нелегкой задачей. Все эти трудности, небольшие урожаи, отсутствие средств не сделали хуторян зажиточными. Столыпинская реформа все больше обостряла положение в сельском хозяйстве, приводила к еще большему расслоению крестьянства.

Вспоминаю еще одно свое занятие. Обычно весной ямье заполнялось талой водой со снегом. И вот в этой каше я пытался переплывать ямье на «камейке». Камейка представляла из себя выдолбленное из целого осинового дерева корыто длиной метра три, использовавшееся для кормления свиней. В нем, видимо, из ненадобности, спереди и сзади, через борта были закреплены палки, к которым для остойчивости (т.е. чтобы корыто не перевернулось на воде) с каждой стороны прибивалось по доске. Больших успехов в своем мероприятии я не добивался, но зато всегда приходил мокрым. Самыми близкими друзьями у меня были мои двоюродные брат Митя и сестра Тоня. Так как их хутор находился не очень далеко от нашего, то большую часть времени я проводил у них.

Летом мы, как правило, «гоняли» в Чернещинах дроздов. Их много тогда там было. Искали их гнезда, но не разоряли их. Однако и этого дрозды нам не прощали. Сверху они пикировали на нас, обдавая своим пометом, в связи с чем взрослые подшучивали над нами. Однажды вдали от дома мы построили из трех кирпичей печку. Так как было лето, то кругом было много хвороста, которым мы четыре дня топили эту печку. Потом нам это надоело, и мы закончили свое увлечение.

В описываемые мною времена радио на хуторе только «зарождалось». Кто-то сделал отцу детекторный приёмник. Это был ящик, внутри которого находились две большие катушки, намотанные медным проводом. Одна катушка находилась внутри другой. Эта конструкция называлось вариометром. От большой катушки были сделаны отводы, которые подводились к контактам, располагавшимся на верхней крышке приемника. Это был переключатель. Вращая катушку вариометра и используя переключатель, можно было настроиться на передающую станцию, находящуюся в Москве. К приемнику подключалась длинная антенна и наушники. Чтобы услышать передачу, нужно было, с помощью так называемого детектора, найти на имеющемся в кристалле нужную точку.

Я так подробно описываю все это потому, что сегодня трудно представить, что это были за приемники. Был у меня и свой «приемник». Его сделал мне брат Михаил. Соорудил он его из ящика, вбитых в его крышку гвоздей, которые изображали контакты, и разрезанной пополам катушки от ниток. Вот на таком приемнике я и воображал, что слушаю радио.

Как-то летом к нам из Питера приехал то ли знакомый, то ли дальний родственник, которого звали дядя Коля. Этот дядя был молодым человеком и, как я узнал впоследствии, очень увлекался музыкой. Однажды дядя Коля решил меня пригласить к себе на завтрак. Мать налила нам в чашки горячего молока. Дядя Коля взял небольшие продолговатые конфеты, снял с них обертки и одну из конфет коричневого цвета опустил мне в молоко. Конфета тут же растаяла, и молоко приобрело коричневый цвет. Когда я попробовал молоко, то испытал, как говорят сейчас в рекламе, «райское наслаждение». Так я впервые узнал и попробовал шоколад. В последующие дни мы также завтракали вместе и пили шоколад. Мать говорила, что так я весь шоколад у него съем. Но дядя Коля отвечал, что ничего, пусть пьет. Скоро, действительно, шоколад закончился, а с ним закончились и наши совместные завтраки.

Иногда по большим церковным праздникам у нас собирались гости. В основном это были родственники. На стол мать ставила угощения собственного производства и приготовления. В качестве крепких напитков использовались водка типа самогонки. После нескольких стопок такой самогонки гости начинали петь песни. Обычно они пели: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была. Одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра».

Так как дальнейшего текста гости не знали, то один и тот же куплет повторяли несколько раз. После того, как это надоедало, гости переходили на следующую песню. Особенной популярностью пользовалась песня с текстом: «В низенькой светелке огонек горит. Молодая пряха у окна сидит…». Это была известная в то время «Пряха», которая иногда исполняется и в наше время. Позднее имели хождение и такие песни, как «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд…» или на стихи Демьяна Бедного «Как родная меня мать провожала…».

Мои родители были грамотными, но на уровне церковно-приходской школы. Такое образование было характерно для деревни. Я свои «университеты» начал со знакомства с книгой, которая называлась «Дедова заимка». (Заимка – это лесной хутор, зимовье). Хотя в то время я читать не умел, но понимал, что речь там шла о гражданской войне. Особенно поразила имевшаяся в книге картинка. На ней в полный рост с винтовкой за спиной и с шестом в руках, стоящим на плоту изображён красноармеец. Фамилия его Петрухин. И вот этот Петрухин по каким-то своим делам переправляется на плоту через речку на заимку. Другой книгой, которая попала мне тогда в руки, была книга на сельскохозяйственную тему. В то время такие книги распространялись среди крестьян. Вот и мой брат Пётр уговорил меня приобрести, а проще сказать – купить последнюю оставшуюся у него.

Я долго колебался, но, наконец, отдал ему 15 копеек и стал владельцем собственной книги. Откуда я взял деньги – не помню. Когда же мать узнала о моей покупке, то за это был мне «нагоняй». На этом, собственно, и закончилось мое сельскохозяйственное образование. Каких-либо книг для детей в деревне просто не было.

В 1931 году, когда моему двоюродному брату Мите исполнилось 7 лет, а мне, соответственно, 6 лет, он пошел в школу. Я из солидарности тоже потянулся за ним. Школа находилась в Петровском Погосте. Это было деревянное строение (сейчас оно не сохранилось), разделенное на две неравные части. Школа считалась четырехлеткой. В меньшей (длинной) комнате в два ряда стояли парты. Здесь одновременно занимались первый и второй классы. Вела занятия молодая учительница. Звали ее Анна Павловна. В большей (квадратной) комнате парты стояли в четыре ряда. Два ряда занимал третий класс и два ряда – четвертый класс. Занимались оба класса вместе. Эти классы вела Елена Афанасьевна, средних лет. Она же и заведовала школой. Елена Афанасьевна пользовалась особенным уважением у селян. Обе учительницы, по-видимому, были направлены в сельскую школу из Ленинграда и являлись частью сельской интеллигенции. По прошествии нескольких лет они из Петровского Погоста уехали.

Сначала я с жаром взялся за учебу. Но вскоре учеба мне надоела. Нужно было рано вставать и полтора километра с хутора идти в школу. Посещать школу я отказывался. Мать была этим обеспокоена. Узнав об этом, Елена Афанасьевна сказала моей матери, что не нужно меня принуждать и, что, следовательно, мне еще рано быть в школе. Ее разумный совет был услышан и только в следующем году я пошел в первый класс. В дальнейшем всю жизнь я учился очень хорошо. В 1933 г. я закончил первый класс, и моя дальнейшая учеба уже продолжалась в Ленинграде.

Глава 4. Сельское хозяйство. Рыболовецкая артель. Коллективизация. Коммуна.
Попытка родителей обосноваться в г. Луга [↑]

Основным занятием отца на хуторе было хлебопашество. Мать вела домашнее хозяйство и ухаживала за скотом.

Земля, на которой работал отец, располагалась вблизи хутора. Основными культурами, которые сеялись, были рожь, ячмень (его называли житом), овес и горох. Основной системой землепользования считалась так называемая «четырехполка». Считалось, что при такой системе можно получать самые большие урожаи. Для пользования системой составлялась определенная карта, на которой указывались поля и последовательность культур, которые должны были высеваться на этом поле по годам. При этом не допускалось, чтобы на одном и том же поле определенная культура сеялась два года подряд. Таким образом, получалось, что на данном поле, культура высевалась только через 4 года. Из полученного урожая часть зерна шла на корм скоту, часть превращалась в муку, а еще часть продавалась. Чтобы получить муку, отец отвозил зерно на мельницу, где у него изымалась часть зерна за работу мельницы, т.е. за помол. Эта плата называлась «гарцевым сбором».

Крестьянский труд был очень тяжелым. По весне поля нужно было вспахать плугом, в который отец запрягал нашего Корнета. Затем нужно было поля засеять зерном. Делалось это вручную, для чего на шею вешалось лукошко (типа корзинки). В него насыпалось зерно, которое и разбрасывалось по полю рукой.

Кроме того, летом необходимо было заготовить на корм скоту сено. Обычно заготовка сена начиналась в июне. Часов в 5-6 утра отец брал косу и, как говорили, «по росе», шел вручную косить траву. Покосы размещались или на полях, в низинах, или на лесных опушках и полянах. Низины еще назывались «пожнями». Так как погода в это время года была жаркой, то мать занималась сушкой сена. Скошенная утром трава к вечеру превращалась в сухое сено, которое грузилось на телегу и отвозилось в сарай. Сена нужно было заготовить достаточно много, так, чтобы его хватило скоту на целую зиму. Обычно сеном заполнялся достаточно большой сарай. Если погода не благоприятствовала, что было сущей бедой для крестьянина, траву на сено приходилось сушить на специально сооружаемых «вешалах», выбирая для этого погожие дни.

По осени производилась уборка урожая. Обычно такие культуры, как горох и вика, скашивались и сушились на вешалах, называвшихся «зародами». Рожь и овес женщины серпами сжинали, вязали в снопы, а затем из 10-12 снопов ставили копны. Сверху на копну помещался «растопыренный» сноп. Таким образом, зерно сушилось, а верхний сноп предохранял копну от дождя. Затем снопы из копен грузились на телеги и свозились на гумно. У моего отца с дедом Иваном на двоих было одно гумно. Располагалось оно в некотором отдалении от домов. Гумно, построенное из бревен, состояло из двух частей. В одной части гумна была сушилка. Делилась она на верхнюю и нижнюю части. В нижней части сушилки устанавливалась печь. Верхняя часть сушилки отделялась от нижней части потолком. Этот потолок состоял из набросанных в один ряд жердей. Жерди, видимо, из-за экономии, гвоздями не прибивались к балкам и могли свободно перемещаться друг относительно друга. Верхняя часть называлась ригой. Через окно в ригу загружались снопы. В риге с помощью топящейся печи создавалась высокая температура. Таким способом зерно окончательно досушивалось.

Мы, мальчишки, часто, когда в риге не было снопов, забирались туда, рискуя провалиться вниз. К счастью, все обходилось благополучно. Как же там было приятно играть в тепле! Земляной пол в гумне был твердо утрамбован. Высушенные снопы сбрасывались из риги, снопы распускались и расстилались по полу. Несколько человек, вооружившись цепами, усердно были по колосьям. Зерно из них высыпалось на пол. Цеп представлял из себя устройство, состоявшее из длинной палки, к которой с помощью сыромятного ремня прицеплялась другая палка длиной 50-70 см. Все это называлась молотьбой или обмолотом. Зерно оставалось на полу, а солома удалялась из гумна и складывалась в скирду. Затем зерно провеивалось путем подбрасывания его лопатой кверху. При этом полова из зерна выдувалась ветром. Позднее этот процесс осуществлялся с помощью механических веялок. Приводились они в действие механическим способом, для чего вручную нужно было крутить ручку. Аналогично обмолачивались овес и ячмень. Горох и вика в снопы не вязались, а сушились и обмолачивались «навалом».

После обмолота зерно помещалось в мешки и на подводах доставлялось в амбар, где и хранилось в засеках. Все это я описал так подробно потому, что ныне этот процесс, совсем не похож на прежний, который уже частично и забыт.

После весенне-летне-осенних работ у крестьянина становилось меньше забот. Поэтому в 1929-1930 гг. несколько мужиков из Петровской Горки и ряд хуторян решили создать рыболовецкую артель. Вскладчину был куплен зимний невод. Невод представлял из себя довольно внушительное сооружение. Он состоял из двух полос сетей, каждая по несколько метров длины. К концу этих крыльев прикреплялся значительный, тоже из сетей, мешок, который носил названия «мошны» или «матки». В нее-то при ловле и сосредотачивалась вся рыба. Для перевозки невода нужны были 3 подводы. Каждое крыло загружалось на отдельные дровни (сани). «Матка» с другими необходимыми устройствами перевозилась отдельно от «крыльев».

Артель состояла из 15-20 мужиков, из хуторян в ней были мой отец, дядя Тимоша, брат Михаил и еще кто-то. Рыбу ловили на Череменецком, Вревском и других озерах вплоть до Ям-Ижоры. Обычно ловля производилась в зимнее время и даже в сильные морозы. Труд был тяжелым, но давал дополнительные денежные доходы. Кроме обычной зимней одежды, у рыбаков были русские сапоги с длинными голенищами, кожаные фартуки и рукавицы. Смазанные дегтем, сапоги не пропускали воду и предохраняли ноги от обморожения. Пойманную рыбу на санях развозили по окрестным деревням и там ее продавали. Продавалась рыба и через магазины Потребительской кооперации. В жизни артели случались и происшествия. То по весне в полынью провалились сани с неводом и лошадью, то дядя Тимоша в пьяном виде потерял артельные деньги (что-то более 1000 рублей, деньги для тех времен немалые), то при ловле зацепят невод за колья, установленные на дне озера, и так его порвут, что потом месяц приходится его ремонтировать.

Процесс ловли рыбы неводом зимой заключался в следующем: на некотором отдалении от берега, во льду пешнями вырубалась прорубь размерами примерно метр на полтора. Пешня представляла из себя металлический стержень прямоугольной формы, заостренный на конце. К другому концу стержня крепилась деревянная ручка. На дровнях к проруби подвозились «крылья» невода. К каждому «крылу» с одной его стороны прикреплялась толстая веревка. К другим их концам присоединялась «матка». Затем брались две длинные деревянные жерди. Тонкой веревкой конец жерди соединялся с толстой веревкой. Во льду на расстояниях несколько меньших, чем длина жерди, от проруби, полудугами делались небольшие проруби диаметром до полуметра. Через прорубь жерди опускались в воду и с помощью багра или «вилки» жердь от одной проруби (которые назывались «тюшками», происходящими от слова «тюкать», т.е. долбить лед) проталкивались до следующей «тюшки». За мерями тянулись тонкая, а затем и толстая веревки. Из последней к берегу «тюшки» веревки извлекались из воды, и концы толстых веревок закреплялись на «обротах» (это вроде лебедки), установленных на льду. Вращением вОрота веревка наматывалась на барабан и тащила за собой «крыло» невода, который рыбаки опускали в большую прорубь. Вблизи последних «тюшек» делалась еще одна прорубь. Когда крылья походили к последним «тюшкам», веревки переносили в прорубь и через нее извлекали из воды весь невод. При этом рыба скапливалась в «матке». Весь этот процесс назывался «тоней». Зимний день короткий. Поэтому за день обычно делали одну «тонЮ», редко две.

Как рассказывал отец, однажды на Череменецком озере невод «захватил» косяк лещей. С большим трудом они вытащили из воды невод. Лещей было так много, что они едва уместились на семи подводах. Такие уловы были, конечно, не всегда. Артель просуществовала два или три года, а затем распалась.

В 1929-1930 гг. в стране набирали обороты процессы, связанные с коллективизацией сельского хозяйства. Дело в том, что крестьяне производили достаточное количество сельхозпродуктов. Но цены на нее были низкие. На свои доходы крестьяне не могли покупать трактора, горючее и другие сельхозмашины. А это сдерживало развитие промышленности. Попытки разрешить проблемы путем кооперирования, т.е. путем создания добровольных объединений крестьян в кооперативы, в которых они бы могли совместно приобретать технику, но ведя самостоятельное хозяйство, к положительным результатам не привели. Тогда власти начали широкую кампанию по насильственному объединению крестьян. Наибольшее недовольство такие меры вызвали у наиболее «зажиточных» крестьян. И в первую очередь у крестьян-единоличников (хуторян). Хотя в нашей местности это недовольство не вылилось в открытые вооруженные выступления, но создали определенное напряжение в деревне.

Столыпинская реформа явилась началом большого расслоения крестьянства. К 1929 г. крестьянство делилось на бедняков, середняков и богачей. Богачи – это наиболее зажиточная часть, получившая название – кулаки. Идея коллективизации получила одобрение у бедняков. Им особенно терять было нечего. Большого хозяйства они не имели. В коллективном же хозяйстве или колхозе, они намеревались улучшить свое социальное положение. Кулакам и середнякам было что терять. Они не хотели отдавать в колхозы свое нажитое имущество. Стараясь выжить в складывающейся ситуации, они каждый в отдельности стали искать приемлемый себя путь в дальнейшей жизни. Они то вступали добровольно-принудительно в колхозы, то, особенно после статьи И.В. Сталина «Головокружение от успехов», выходили из них.

После провозглашения лозунга «Ликвидация кулачества как класса» начался процесс раскулачивания наиболее богатых крестьян путем изъятия у них собственности. Этот процесс носил драматический характер. В нашей местности процесс раскулачивания не носил массового характера. Мне не известно случая, чтобы кто-то был раскулачен. Отец мой числился середняком.

В описываемое время нашла распространение идея организации в Голубково не колхоза, а коммуны. Назвали ее «Искрой». Одними из энтузиастов а, может быть, одними из главных были дядя Захар и Василий Яковлев. Мой отец под напором обстоятельств тоже вступил в коммуну. Поначалу, кажется, дела в коммуне шли неплохо. Но затем, когда были проедены полученные накопления, дела в коммуне пошли плохо. В домах коммунаров прочно, как у большинства и ранее, поселилась бедность. Отец, отдав в коммуну все свое хозяйство (дом, постройки, скот, инвентарь), из коммуны вышел. Для того, чтобы работать на стороне, т.е. в другом месте, нужна была справка из коммуны о том, что он из нее отпущен. После сдачи имущества он такую справку получил и сделал попытку обосноваться в г. Луге. Такая попытка, кажется, была сделана в 1930 г. Отец с кем-то договорился о жилье.

Была ранняя осень. Родители, погрузив несколько узлов и посадив меня на телегу, в которой лежали узлы, выехали в Лугу. Сопровождал нас дед Иван. Он был должен с лошадью и телегой вернуться обратно. Никакой мебели мы с собой не везли. В Лугу приехали во второй половине дня. И здесь выяснилось, что комната, в которой мы намеревались жить, занята. Делать было нечего, как только вернуться обратно. Это возвращение я помню так, как будто все это произошло вчера. Была уже ночь, светила луна. Я сидел в задней части телеги, свесив с нее ноги. Дед Иван шел рядом с телегой и правил лошадью. Родители шли позади телеги. Мы проезжали через какой-то лес. Телегу трясло, и она прыгала на корнях деревьев. Кругом было фантастично и загадочно. И эта луна и этот лес и мы, возвращающиеся ни с чем на свой хутор. Так закончилась неудачей попытка моих родителей обосноваться в Луге.

Однако коллективизация продолжалась. Многие из крестьян уходили из деревни в города в поисках жилья и работы. Отец же не отказался от своего намерения обосноваться в городе. Имея некоторые навыки в плотницком и столярном ремеслах, он решил эти навыки реализовать в Ленинграде. С этой целью он выезжал туда, и, наконец, в 1931 г. обосновался, устроившись на работу на Ленинградский Электротехнический завод, сокращенно ЛЭТЗ, что на Курляндской улице д. 33.

Мы с матерью продолжали жить на хуторе. Иногда, но не часто, ездили к отцу в Ленинград. Помню, как в одну из таких поездок мне кто-то подарил маленький игрушечный трамвай. Был он как настоящий, окрашен в красный цвет. Наверху у трамвая был проволочный бугель. Я, конечно, был рад подарку. Особенно тому, что это была моя первая настоящая заводская игрушка. В 1933 г. мы с матерью покинули хутор и перебрались жить к отцу в Ленинград.

Глава 5. В Ленинграде. Семья Ошаклинских. Учеба в школе.
Кинотеатры «Ударник» и «Смена» [↑]

Итак, по воле обстоятельств, мы очутились в Ленинграде.

Поселились в доме по Лермонтовскому проспекту д. 22 кв. 33. Этот адрес легко запоминается. Квартиру, расположенную на 5 или 6 этаже, занимала семья Ошаклинских. В квартире было 4 комнаты и кухня. Кроме хозяина – Платона Степановича и его жены Елены Ивановны, на правах члена семьи с ними проживала Ольга Осиповна Осипова. Она была и кухарка и домработницей. Всю свою жизнь она прожила в этой семье, воспитала и вырастила сына Ошаклинских Константина (Костю), т.е. была его няней. Она ее так и называл. Квартира занимала угловое положение в доме. Окна выходили на юг, поэтому в комнатах было солнечно, за исключением небольшой комнатки, в которой стояла кровать и диван, комната была проходной и темной.

Чтобы пропасть в квартиру, нужно было пересечь двор и, далее, под аркой находилась парадная лестница. Интересно, что так называемая «черная» лестница вела от кухни прямо во двор. Никакой мебели, естественно, у моих родителей не было. Ольга Осиповна, невысокая полная женщина, родилась в Петровской Горке, и где у нее жил ее брат. Невысокий и невзрачный с виду, он носил прозвище «дядя Ваня-Воробей». Дядя Ваня занимался сельским хозяйством. Дом его богатством не отличался, скорее, наоборот. Помню, что в комнате, именовавшейся гостиной, стоял огромный овальный стол, темного цвета. Он занимал почти половину комнаты. Возможно, за столом когда-то собиралось большое количество гостей. А, может быть, за ним играли в карты. В комнате стояла кушетка, на которой спала тетя Оля. Другую комнату занимали Платон Степанович и Елена Ивановна. В комнате находились зеркало-трюмо, тахта, на которой спал Платон Степанович, и кровать. На стенах висели какие-то картины. Было в комнате и кресло-качалка, на которой иногда я любил покачаться.

Какая мебель находилась в комнате Константина, я не помню, туда у меня доступа не было. Комната всегда была заперта. Костя, высокий молодой человек, служил где-то в пограничных войсках. Домой приходил очень редко. Я его видел всего несколько раз. Одетый в армейскую шинель, без знаков различия, в шапке-будёновке, появившись на короткое время, так же внезапно надолго исчезал. Хотя Кости дома не было, о нем всегда напоминали две собаки, кобели доберман и овчарка. Выгуливать собак было обязанностью Платона Степановича. Иногда на вечерние прогулки он брал и меня. Некоторое время мы гуляли по Усачеву переулку, а затем возвращались домой. На кухне стояла плита. Пол там был цементный (или асфальтовый) с двумя большими выбоинами. Собаки, не дождавшись утренней прогулки, исполняли свои естественные надобности на кухне. Все это должна и убирала тетя Оля. Собак же не могли никуда пристроить, так как Костя не давал на это согласия.

Елена Ивановна и Платон Степанович были интеллигентами. В молодости закончили, видимо, Университет. Елена Ивановна знала немецкий язык, и некоторое время преподавала его в школе. Затем работала в каком-то учреждении, а в последние годы была секретарем в городском суде. Платон Степанович тоже работал в какой-то конторе. В годы учебы участвовал в студенческих волнениях. Такой вывод я делаю потому, что Елена Ивановна часто говорила ему, что она спасла его от тюрьмы.

В начале коридора, напротив входа в квартиру стоял шкаф с разломанной дверью. Моим любимым занятием было посещение этого шкафа. Дело в том, что в нем находился старый «волшебный фонарь», который, конечно, не работал, а также «туманные картинки», выполненные на стеклянных пластинках, что-то вроде нынешних слайдов. Я любил их рассматривать на просвет. Были в шкафу и несколько книг, в солидных переплетах. Книги были довольно толстыми, многостраничными. Из них я узнал о саванне, баобабах, частях света, различных животных, обитавших на разных континентах. Это были очень интересные для меня книги.

Отец продолжал работать на заводе. Мать вела наше нехитрое хозяйство. Как-то на короткое время устроилась работать уборщицей. Один раз я даже был у нее на работе. В огромном цехе-ангаре расположились небольшие помещения. Это были какие-то конторки, из которых люди куда-то уходили, а затем возвращались. Эти то помещения и убирала мать. В одном из таких конторок работала знакомая Елены Ивановны, по фамилии Масловская. По-видимому, она и способствовала поступлению туда на работу моей матери. В годы войны Масловская жила с сыном в комнате Кости. Хотя у нее был туберкулез, она как могла, спасала своего сына. Масловскую я лично никогда не видел, а только слышал о ней.

Как я уже писал, я закончил 1 класс в Петровском Погосте. По приезде в Ленинград я вынужден был снова пойти в 1 класс, так как во 2 классе места для меня не нашлось. Тогда школ в городе было мало. Моя школа находилась недалеко от Калинкина моста. Ходить туда было довольно далеко. Мой путь проходил по ул. 3-го июля (теперь это Садовая улица), до Покровского собора (тогда он был действующим), по улице Маклина, через канал и далее до школы.

На улице 3 июля, в подвале, был какой-то небольшой магазин. Мы с ребятами перед школой часто туда заходили. В магазине продавали пакетики «сен-сена». Круглые, темного цвета, «сен-сен» имел вкус концентрированной мяты. «Сен-сен» нам очень нравился, тем более, что конфеты для нас были не особенно доступны.

Из всех моих соучеников мне запомнилась только одна белокурая девочка. Запомнилась она тем, что имела самую короткую и известную мне фамилию, которая состояла всего лишь из двух первых букв алфавита. Ее фамилия была Аб, а звали ее Муся.

Занимался в школе я хорошо. Дома уроки готовил в гостиной-столовой за большим столом, над которым висела люстра-абажур, которая могла подниматься и опускаться. При приготовлении уроков я сильно опирался грудью о край стола, хотя, как я понимаю теперь, делать этого не следовало.

Недалеко от нашего дома находились два кинотеатра. Один назывался «Ударник» и был для взрослых. Другой назывался «Смена» и был для детей. У «Ударника» обычно стояла коляска с мороженым. Когда мне иногда давали деньги, я бегал туда за мороженым. Мороженое было с ванилью и казалось очень вкусным. За 30 копеек можно было купить «маленькую» порцию, а за 60 копеек – «большую». Мороженщик в белом переднике брал в руки форму, вкладывал в нее круглую вафлю. Затем намазывал мороженое и сверху добавлял еще одну вафлю. Все это сооружение выталкивалось из формы, после чего его было удобно облизывать по кругу.

Родители иногда ходили в «Ударник». Более всего мне запомнилась афиша, на которой сообщалось о демонстрации фильма «Поручик Киже». Там же они смотрели и первый стереофильм. Чтобы стереоэффект мог проявиться, нужно было пользоваться специальными очками, которые выдавались каждому, имевшему билет на сеанс. Очки была из белого картона. Вместо стекол в них были вставлены зеленая и красная пленки. Эти очки потом еще долго хранились у меня.

Кинотеатр «Смена» находился вблизи Усачева переулка. Помню это невысокое здание с колоннами. У кассы обычно толпились компании ребят. Ходить для меня туда было опасно, так как могли отобрать деньги. Противостоять же компаниям ребят одному было невозможно. Поэтому в кино я бывал редко.

Коллективизация в деревне всколыхнула крестьянство. Многие из них, как и мой отец, приехали в Ленинград. Устроиться на работу в городе было довольно трудно. Население Ленинграда резко увеличилось. Положение с продуктами было сложным. Люди испытывали трудности.

Но мне запомнилось не это, а роскошный продуктовый магазин на улице 3-го июля. Весь в зеркалах, с обилием продуктов, он возбуждал воображение. Это был магазин «торгсин». Так тогда называлась система торгового синдиката, где за сданное золото можно было получить «боны» (аналогия специальных денег). По этим бонам в магазинах Торгсина можно было достаточно дешево приобрести любые продукты. Таким образом государство изымало золото у населения. У родителей золотых вещей не было и поэтому такие магазины для нас были недоступны.

Однажды отец и мать очень встревожились. Было принято решение о насильственном выселении из Ленинграда лиц, которые недавно живут в городе. Возможно, это грозило и нам. Но все обошлось, и мы остались в Ленинграде. Однако мать тяготилась своим зависимым положением. Поэтому стремилась иметь свое, какое-либо жилье. Узнав об этом, Елена Ивановна, кажется, даже предлагала родителям комнату Кости, поскольку он в ней не жил. Но мать не согласилась. И тогда отец договорился с дальним родственником, тоже Горбуновым, Николаем Федотовичем, об имевшейся в его квартире комнате площадью 9 м², полутемной, находившейся на ул. Красной конницы д. 20 кв. 56. Туда мы и переехали в 1934 г. Отец заплатил, конечно, нелегально, 300 рублей.

Заканчивая главу и забегая несколько вперед, со слов Елены Ивановны, было известно, что в 1936 г. Константин женился. Его жену звали Лиля. Он познакомился с нею в трамвае. Она работала парикмахершей. Он в то время служил в «большом доме» на Литейном и, как тогда говорили, имел две «шпалы», что по армейским званиям соответствовало званию «майор». Но в НКВД была несколько иная градация. В 1937 г. его жену арестовали, и она пропала. Ходили слухи, что она специально познакомилась с Константином, чтобы получать от него информацию. Елена Ивановна говорила, что арест Лили был связан с тем, что у нее нашли ножницы с иностранным клеймом или текстом. Было ли все это истиной – не знаю. По рассказам Елены Ивановны, после произошедшего ареста «Лильки» (выражение Е.И.) к Константину приходили из «большого дома». Он тогда жил у родителей и сильно болел. Его не тронули. А вскоре он умер.

После нашего отъезда на улицу Красной конницы Елена Ивановна иногда приходила к нам в гости. Однажды она принесла матери для прочтения книгу. Называлась она «Граф Монте-Кристо». В следующее посещение они эту книгу оживлённо обсуждали. Тогда я, естественно, этой книги не знал, однако название хорошо запомнил. В последний раз я видел у нас Елену Ивановну в октябре 1941 года. Уже шла война. Время было тревожное и тяжелое. Затем какая-либо связь прервалась. По отрывочным сведениям, доходившим до нас, было известно, что в войну у Ошаклинских проживала дочь дяди Вани-воробья – Зинаида. По тем же сведениям выходило, что тетя Оля, Елена Ивановна и Платон Степанович умерли в 1942 году. Так завершился еще один период нашей жизни в Ленинграде на Лермонтовском проспекте.

Лет 15 тому назад я побывал там. В квартале, в том числе и в доме, в котором мы жили, шел капитальный ремонт. За строительными лесами определить что-либо было трудно. От былого остались только воспоминания. Побывал я и у школы, в которой проучился год. Это здание имело такой же вид, какой имело в прежние времена. На Покровский площади собора уже не было. Он был взорван. На его месте был сквер. На остальных домах особых перемен не было заметно. Хотя они безусловно, были. С упомянутого времени я больше там не бывал. А хотелось бы мне посетить «тот уголок». Думаю, что я смогу осуществить свое намерение, и пусть это сбудется.

Глава 6. Перемены в деревне. Большая гроза. Старая Луга. На новом месте. Декабрь 1934 г. [↑]

Проживая по Лермонтовскому проспекту, я весной 1934 г. окончил 1 класс и на летние каникулы выехал в Голубково.

Доехать до Луги не представляло большого труда. Туда регулярно ходили поезда. Проблемы начинались в Луге, поскольку какого-либо надежного сообщения между Лугой и Голубково не было. Поэтому нужно было или заранее договариваться, чтобы из Голубково кто-нибудь приехал на лошади, или искать попутчиков в Луге.

В те годы Луга была совсем не такой, как сейчас. В основном она была застроена деревянными домами. В центре города располагалась большая рыночная площадь, куда приезжали крестьяне, чтобы продать свою продукцию. Большая часть площади была заставлена подводами, с которых и проводилась торговля. Только на одной стороне площади были одноэтажные кирпичные дома. Неподалеку от рынка находилась церковь. Все это сохранилось и до настоящего времени. С других стороны площадь обрамлялась деревянными строениями.

В одном из таких домов, а был он 2-хэтажным, находилась чайная. Она пользовалось особой популярностью. В ней всегда можно было перекусить, заказать чай. Обычно заказывали 1 или 2 больших чайника (с кипятком) и 2 или 3 маленьких чайника (с чаем). В чайной стояли длинные столы и скамейки, за (и на) которых располагались посетители. Особенно хорошо в чайной было зимой, когда с мороза можно было обогреться и выпить горячего чая. Как добирался до Голубково, уже не помню.

В то время шло массовое сселение хуторов. В результате ликвидации хуторов в Петровском Погосте оказались дядя Тимоша, его брат дядя Алексей Ларионов, дядя Захар, мой дед Иван, Яковлев, Мочалкин. Дома Скворцовых, Игнатьева (дядя Леши-безбожника), Манухина перевозились в Большой Брод. Пока перевозили дома, дядя Захар с тетей Дуней временно жили в большом деревянном доме, что был построен из каких-то других построек. В этом же доме (на другой его половине) жил со своей семьей дядя Леша Манухин. В «барском» доме временно жил дядя Тимоша. Где жили в это время другие хуторяне – я не знаю.

Кроме описанных мною хуторов были и другие. Если смотреть с террасы дома, где жил дядя Захар, вдали за Голубково были видны еще несколько хуторских домов. Место, где они стояли, пользовалось дурной славой и называлось «грабиловкой». Говорили, что когда-то там стоял трактир, в котором останавливались возвращавшиеся домой из Луги мужики, которых там иногда и грабили.

Лето 1934 г. запомнилось тем, что было жарким. Как-то в июне целую неделю стояла сильная жара. И вдруг на западе показалась черно-синяя туча. Сверкали молнии, и гремел гром. Время близилось к ночи. Мы надеялись, что туча пройдет мимо. Но наши надежды не оправдывались. Громыхая, туча медленно двигалась в нашу сторону. Таких зловещих туч ни ранее, ни потом я никогда не видел. Часам к 12 ночи туча закрыла все небо. Шел дождь, вернее, это был не дождь, а ливень. Сверкали молнии, и почти непрерывно раздавались оглушительные раскаты грома. Стихия бушевала во всю силу. Спать мы не ложились, так как было неизвестно, что могло произойти. Мы сидела на террасе дома, испытывая чувство страха, и понимая, что никуда спрятаться от стихии не можем.

Вдруг около двух часов ночи, при очередной вспышке молнии, над хуторами вспыхнул огонь. Это горел хутор, в котором жила семья Менделевых. Никакой помощи со стороны Голубково не последовало. Да, видимо, помощи и не могло быть. Средств для тушения пожара не было. Кроме того, люди в такое ненастье прятались по домам, не рисковали даже оказываться на улице. Дом на хуторе сгорел до конца. Как потом говорили, шаровая молния влетела в окно, прошла через дверь и разорвалась в примыкавшем к дому дворе. Так начался пожар, в котором погиб весь скот. Человеческих жертв удалось избежать. Туча ушла на восток только к утру. Измученные бессонной ночью, мы, наконец, могли лечь спать.

Еще одно событие врезалось мне в память. Дело в том, что сын дяди Тимоши – Николай (было ему примерно лет 20) болел эпилепсией. Как-то раз я зашел к ним. Николай лежал на кровати. Его тело сотрясалось как в лихорадке. На лбу выступил пот. Четыре или пять человек окружали его и пытались удерживать. Я присоединился к ним. Припадки у Николая происходили довольно часто. Вряд ли его лечили от болезни. Вскоре после моего отъезда в Ленинград Николая не стало.

В остальном лето проходило в обычном режиме. Я целыми днями пропадал на озере, или мы с ребятами играли в волейбол в парке. По вечерам собирались на террасе «барского дома». В коммуне, около Голубково, началось строительство большого скотного двора и силосной башни. Скоту требовалось много корма. Мы, мальчишки иногда бегали на стройку. Интересно было смотреть, как поднимается в высоту круглая башня. В законченном виде башня была высотой с трёхэтажный дом. За парком, на обрыве, построили птичник. В вольерах бегало много кур. В небольших домиках жили цыплята.

С хуторов перевозили дома и собирали ин на новом месте. Жизнь продолжалась и шла своим чередом.

В клуб, размещавшийся в «барском доме», приезжала кинопередвижка. В зале вешали белый экран. На треноге устанавливался киноаппарат. Электричество для аппарата получали от динамо (машины), которую крепили на скамейке. Динамо в действие приводилось с помощью ручки, которую нужно было крутить. Крутили динамо обычно «добровольцы». Для этого они проходили в зал бесплатно. Иногда в клубе выступала «самодеятельность». В ней участвовал мой брат Михаил. Как он рассказывал, на одном из представлений, когда он изображал красноармейца, «стреляющего» из винтовки в окно, я, испугавшись, вдруг закричал на весь зал: «Миша, не надо! Миша, не надо!».

Лето кончилось. Я вернулся в Ленинград. Уезжал я из одного места, а вернулся в другое. За лето родители перевезли наш скромный скарб. В длинной комнате я застал кровать, стол, кушетку и пару стульев. Позднее к ним присоединился сделанный моим отцом небольшой шкафчик с ящиком и дверцей внизу шкафа. В ящике хранилось белье, в нижней части посуда и продукты. Обстановка более чем скромная.

1-го сентября, как обычно, я пошел во 2-й класс. Школа (это № 163) на Кирочной улице. Старинное здание с широкой лестницей и широкими протянувшимися на всю длину здания коридорами, встретила меня. Здесь я закончу еще 2 класса. Впоследствии мне еще не раз придется бывать в этом здании на различных общественных мероприятиях. С высоким потолком, с 3 или 4 рядами парт, класс показался мне большим, если не сказать – огромным. Встретила нас высокая пожилая женщина, с простым русским лицом. Преподавала она нам физкультуру и была нашим классным руководителем. Звали ее Анна Кузьминична (фамилии не помню). После уроков я обычно шел домой.

Ответственным съемщиком квартиры, в которой нам теперь предстояла жить, был Николай Федотович Горбунов. Он и его жена Зинаида (к тому времени уже умершая) каким-то образом были связаны с Петровской Горкой. Возможно, у них там был дом. У них было трое детей: Владимир, которого в семье звали «Вава», его сестра Тамара, в то время учившаяся в техникуме на артистку, и самый младший сын Анатолий (Толя).

Квартира состояла из прихожей (примерно 5 м²), кухни 16 м², двух комнат по 20 м², еще одной комнаты 9 м², в которой жили мы, и длинного коридора, в конце которого располагался туалет. Между прихожей и коридором была дверь, которая обычно была открыта. Почему я на это обращаю внимание, будет ясно из последующего рассказа. В прихожую выходила дверь одной из комнат, а также дверь из кухни. Из кухни на лестницу была отдельная дверь, но она всегда была закрыта. Поэтому с лестницы через другую дверь попадали в прихожую. Окна всех помещений квартиры выходили во двор колодец шириной примерно 2,2 метра. Если выглянуть в окошко, то вверху в просвете колодца было видно небо. В этой квартире я прожил до 1992 года.

Николай Федотович, высокий пожилой человек, работал на прядильно-ниточном комбинате им. С.М. Кирова вахтером. По вечерам или в свободное от дежурств время он подрабатывал. Надев ведро с разведенной мастикой на швабру, он отправлялся к клиентам. Клиенты у него были постоянные. Там Н.Ф. размазывал мастику по паркетному полу. А затем, когда пол подсыхал, он с помощью щетки ногой натирал пол до блеска.

Отличительной особенностью его была медлительность. Обедать или пить чай он мог часами, проводя время за столом. Обычно он брал кусок хлеба или булки и долго-долго намазывал на него масло, добиваясь, чтобы по всей поверхности куска масло ложилось ровным слоем. Иногда у него появлялся Вава. Он был женат и жил отдельно. Вава мог по часу и более рассказывать Николаю Федотовичу какие-то истории. Жену Вавы я никогда не видел. Ни разу она не появлялась в нашей квартире. Вава погиб в первые месяцы войны. По слухам, он погиб от проволоки-ловушки, натянутой через лесную дорогу. Проезжая на мотоцикле с донесением, он ударился о проволоку, которая сбросила его с мотоцикла. Большая скорость, с которой он ехал, сделала свое черное дело.

Возвращаясь в те времена, хотел бы отметить такой факт, как появление крыс в квартире. Это были довольно большие твари, с длинными хвостами. Сколько бы ни заделывали дырки в полу, они делали их вновь и вновь. Борьба с ними велась постоянно с помощью мышеловки. В связи с крысами хочу остановиться на двух случаях.

Первый случай был связан с тем, что пойманную крысу мы с Толей решили «дрессировать». Крыса была довольно большая. Толя надел на правую руку толстую рукавицу, Мы взяли мышеловку с крысой. Закрыли все двери в передней и там вытряхнули крысу. Деваться ей было некуда. Дрессировка началась. Крыса бегала по прихожей, грозно огрызалась. Ей терять было нечего. При очередной попытке принудить крысу выполнить какой-то «кульбит» крыса вцепилась зубами в рукавицу (хорошо, что не в нас). Толя взмахнул рукой, и крыса шлепнусь на пол. Осталась ли крыса жива, и чем кончилась «дрессировка», я не помню. Но что могу сказать определенно: мы остались целы и живы.

Второй случай был менее драматичен и опасен. В кухне находилась большая кухонная плита. По прямому назначению она не использовалась. В плиту бросали разные ненужные бумаги. Так что постепенно она была ими заполнена полностью. Как-то в приоткрытую дверь плиты, желая чем-нибудь поживиться, залезла крыса. Шуршание бумаги привлекло внимание взрослых. Дверца была немедленно закрыта, и было решено крысу подвергнуть «инквизиции», т.е. сожжению в плите. Решено – сделано. Через отверстие в дверце бумага была подожжена. Яркое пламя охватило всю плиту. Когда бумага прогорела, дверцу решено было открыть. И… О, ужас! Из плиты, целая и невредимая, выскочила крыса и была такова. Сообразительная тварь, когда горела бумага, прижалась к отверстиям в дверце плиты. При сильной тяге это спасло ей жизнь.

Хочется мне поведать и о другом случае, хотя и другого плана. Дочь Николая Федотовича – Тамара, по моей оценке, миловидная девушка, готовилась стать актрисой. Однажды она ждала своего знакомого. Звали его Анатолий Агафонов. Учились они в одном и том же техникуме. Родители Анатолия жили где-то на Крестовском острове. Видимо, Тамара не хотела, чтобы кто-нибудь из нас его видел. Поэтому, как я писал ранее, она закрыла обычно открытую дверь из прихожей в коридор. А у меня была привычка: когда раздавался звонок у входной двери, я вскакивал и бежал по коридору открывать дверь. Так было и в этот раз. В коридоре и прихожей было темно. Раздался звонок. Ничего не подозревая, я со всех ног помчался к двери. И вдруг - удар о дверь. Меня отбросило назад. Удар о дверь был таким сильным, что на лбу моментально вздулась огромная шишка. Этот случай послужил уроком на всю жизнь.

Впоследствии Тамара стала женой Анатолия, у них родился сын Юрий. Тамара переехала на Крестовский. Так как у Тамары и ее брата Толи к тому времени не было матери, то у Агафоновых они были приняты как родные дети. Толя часто бывал у сестры и гостил там по нескольку дней кряду, играя со своим племянником. В каком театре работали Анатолий и Тамара, я не знаю. У отца после замужества она почти не бывала. С началом войны Анатолий и Тамара, вместе с сыном и театром, были эвакуированы куда-то на Урал. Во время войны и после нее работали в театрах в различных городах, от Урала до Пскова. Анатолий был известным театральным деятелем. Родители Анатолия умерли в блокадном Ленинграде. Тамара вместе с дочерью живет где-то в одном из городов России.

Но вернемся к декабрю 1934 г.

Первый день этого месяца начинался, как и все предыдущие дни. Хотя, как можно судить сейчас, в стране шла ожесточенная политическая борьба, не ощущалось приближение беды. А ведь в этот день в Смольном прогремели два выстрела. Одним из них в голову был смертельно ранен видный политический деятель страны, секретарь Ленинградского Обкома и горкома партии – Сергей Миронович Киров. Прекрасный оратор, он пользовался большим авторитетом как в партии, так и в городе. Стрелявший, а им оказался Леонид Васильевич Николаев, работал некоторое время вместе со своей женой Ильзой Драуле в Лужском райкоме комсомола, а затем в Ленинграде. После первого выстрела Николаев пытался покончить жизнь самоубийством, но неудачно. Не приходя в сознание, С.М. Киров скончался в своем кабинете. Л. Николаев, находившийся в невменяемом состоянии, был арестован.

Реакция властей на произошедшее была молниеносной, неотвратимой и жесткой. Трагедия двух человек стала личной трагедией многих людей. В первые годы произошедшее было окутано завесой тайны. Попытки установить истинные мотивы покушения результатов не давали. Не удалось сделать этого и в последующие годы. Публикации в прессе о причинах и мотивах носили предположительный характер и были противоречивы по выводам. Наиболее правдоподобными имели хождение две версии. Первая версия – покушение было совершено по политическим мотивам и явилось результатом политической борьбы за власть. Версия вторая – убийство было совершено на почве личных взаимоотношении Л. Николаева, его жены Ильзы и С.М. Кирова. Возможно, что истина заключена в объединении двух версий вместе.

2 декабря 1934 г. в большом зале школы были выстроены все классы. По рядам ходили старшие школьники-пионервожатые и предупреждали нас, что нельзя будет хлопать в ладоши. Шел траурный митинг. В зале была настороженная обстановка и тишина. Я не помню подробности траурного митинга, как он проходил и чем окончилось. Можно только констатировать, что 1934 г. закончился трагедией, которая имела тяжелые последствия для страны.

Глава 7. Окончание 2 класса школы. Летние и зимние каникулы. Снова в Петровском Погосте.
Мой первый велосипед. Фордзон-путиловец и дядя Тимоша. Мои друзья Митя и Тоня.
Летняя и зимняя ловля рыбы в Череменецком озере. Ликвидация хуторов. Переселенцы [↑]

Шел 1935 г. Весной я закончил 2 класс школы. Закончил очень хорошо, и, поэтому мог рассчитывать на полноценные летние каникулы. Родители, как это происходило и раньше, отправили меня на лето в деревню.

Я люблю там бывать в любое время года. Простор и свобода – вот мои постоянные спутники там. В деревне я провожу как летние, так и зимние каникулы. И вот, преодолевая дорожные трудности, я вновь в Петровском Погосте. Кроме моих обычных занятий у меня появилось еще одно. Надо сказать, что моей давней мечтой был велосипед. Велосипедов тогда было мало, и они были довольно дороги. Отец обещал, что если я буду хорошо учиться, то велосипед он мне купит. Однажды мы с отцом отправились в Заячий переулок. В доме на 4 или 5 этаже в одной из его квартир молодой парень показал нам велосипед. Это была машина с черной блестящей рамой и большими никелированными колесами и такими же защитными щитками. Отец заплатил 1000 рублей, что по тем временам были значительные деньги, и я стал обладателем велосипеда. Багажом, по железной дороге, велосипед был доставлен в Лугу, а затем каким-то способом и в деревню.

Поселился я в доме деда Ивана и бабы Саши. Я не могу сказать, что они проявляли ко мне какую-то особую любовь как к внуку. Довольно быстро я овладел техникой езды, много ездил на велосипеде, иногда совершая поездки по бывшим хуторам. Наш дом уже стоял в Голубково. В нем жили незнакомые нам люди. В перевезённых с хуторов домах, в Петровском Погосте жили дядя Захар, дядя Тимоша и дядя Леша Павлов, дед Митя Ларионов, купивший дом у тамошнего попа.

Энтузиасты дядя Захар и Василий Яковлев, во имя своей идеи, как тогда говорили, «ходили без штанов», но продолжали строить коммуну. Дед Захар уже в то время был членом ВКП(б) (так сокращенно называлась всесоюзная коммунистическая партия большевиков). Яковлев в партию не вступал или его в нее не принимали.

Для своих нужд коммуна приобрела трактор. Трактор был сделан на заводе «Красный Путиловец». По своим конструктивным данным он полностью соответствовал американскому прототипу. Поэтому и назвал он носил «Фордзон-Путиловец». Это был, так сказать, легкий трактор. Колеса были металлические. Два задних колеса достаточно большого диаметра, для лучшего сцепления с почвой имели треугольные металлические «шипы». Первым и бессменным водителем трактора был дядя Тимоша. Он самостоятельно научился его водить и лихо управлял им. Затем для трактора были приобретены колеса «на резиновом ходу». Вот здесь дядя Тимоша отводил душу. На большой скорости, на которую только был способен трактор, он гонял по полям и дорогам. Иногда, когда дядя Тимоша оставлял трактор, на него поочередно взбирались мы: я или мой друг и брат Митя, изображая, как мы можем рулить.

С тех времен, как мы жили на хуторах, самыми близкими моими друзьями были Митя (он на год старше меня) и Тоня (она на год младше меня). Нас была неразлучная троица. Поскольку мы с Митей не могли одновременно ездить на моем велосипеде, то решено было сделать (конечно, из дерева) еще один велосипед. Исполнителем замысла, конечно, стал Митя. У него и силы больше, чем у меня, да и трудовые навыки имелись. Где-то достали два колеса, несколько похожие на велосипедные, и работа закипела. Трудились целый день. К вечеру начались испытания. Нее успел Митя сесть на велосипед и проехать не более 2 метров, как передняя вилка сломалась. Испытания закончились неудачей. Начинать делать вилку повторно нам уже не хотелось.

Все летние и зимние месяцы я проводил в деревне. Летом в солнечную погоду мы пропадали на озере. Обычным занятием было купание. Купались до тех пор, пока не начинали стучать зубы от озноба. Чтобы согреться, ложились в теплый песок или в теплую воду. Глубина воды у берега была 10-15 см. Вода сильно прогревалась, и мы в ней быстро доходили до нормальной кондиции. В теплой воде было множество щурят. Быстрые как торпеды, они пытались от нас скрыться в траве. Но мы их находили там и отсаживали в свои озера (это были вырытые в песке углубления, заполненные водой). Рыбу побольше обычно ловили удочкой. Стоя по колено в воде, мы забрасывали крючок с леской «на глубину» и ждали поклевки. Лучше, конечно, было ловить с лодки, но нам ее не всегда удавалось достать. Иногда ставили «перемет», для чего на бечевку длиной порядка 10 м на отводах от нее крепились крючки, на которые мы насаживали червей. Затем перемет привязывали к двум вбитым в дно озера кольям. В таком положении в воде перемет оставался на несколько часов. А затем мы его вытаскивали и собирали улов. Надо сказать, что в Череменецком озере было запрещено ловить рыбу сетями. Но мужиков это не останавливало. Сети все равно ставили. Иногда такая ловля заканчивалась конфискацией сетей и еще чем-то. На озере действовала рыбоохрана. Передвигались они по озеру на моторной лодке и зорко следили, нет ли где браконьерского лова. Их боялись и называли почему-то «ГПУшниками», видимо, отождествляя с известной организацией.

В начале лета к берегу на нерест подходили стаи уклеи. Вода буквально «кипела» от нее. Нам давали небольшую тонкую сеть с мелкой ячейкой. Мы тихо с сетью обходили нерестилище, преграждая с ее помощью отход рыбы в глубину. Затем от берега гнали рыбу в сеть, для чего издавали шум с помощью специальных приспособлений, которые назывались «ботолками».Сеть покрывалась серебром. Через некоторые время рыба вновь возвращалась обратно, и мы повторяли операцию. Наловив ведро или два рыбы, мы отправлялись домой. Естественно, что ловля с помощью удочки была куда скромнее. Иногда даже на ужин коту не хватало. Но это у нас не отбивало охоты к рыбалке.

Крупных щук ловили на блесну. У нас это называлась ловля на «дорожку».

Один эпизод такой ловли мне особенно запомнился. Однажды (ох уж это «однажды!»), дядя Тимоша решил наловить щук. Мы с Митей увязались за ним. Лов решено было начать ранним утром. Обычно щук ловили в районе Черетья. Добираться туда на лодке нужно было час или полтора. К вечеру, разместившись в челне, мы двинулись в район лова. Я думаю, что наш челн не походил на те, о которых пелось в песне: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, Выплывают расписные Стеньки Разина челны». Наш челн не был расписан. Длиной порядка 4 метров, он был сделан из толстого осинового бревна. Середина дерева выдалбливалась в виде корыта. Передней и задней частям челна придавалась заостренная форма. Такая форма челна позволяла быть ему очень подвижным, но он был достаточно опасен на воде и при неловком движении мог легко перевернуться.

Где-то за Петровской Горкой мы высадились на берег, чтобы там дождаться утра. Летние ночи светлые и короткие. Мы разожгли костер. Дядя Тимоша и Митя легли спать. Я же не мог спать. Над озером навис туман. Вот где-то невдалеке раздался звук, словно по воде пробежал заяц. Но оказалось, что низко над водой летела утка и шлепала крыльями по воде. В озере плескалась рыба. В отдалении послышался крик совы. В белесой мгле эти звуки казались какими-то таинственными, нереальными. Всю ночь я вынужден был поддерживать огонь в костре. Занималось утро. Мы погрузились на челн и отправились ловить «дорожкой» щук. Вставало солнце. Я разместился в носу челна. Солнце пригревало все сильнее. Проведённая бессонная ночь и солнце сделали свое дело. Незаметно я уснул. Проснулся я только тогда, когда челн уткнулся носом в берег, в том месте, откуда мы отплыли вечером. Хотя щук мы не наловили, но ночная рыбалка оставила во мне неизгладимое впечатление.

Ловили мы рыбу и в зимнее время, когда я приезжал на зимние каникулы. Однако такой лов был редким, потому что для него были необходимы определённые условия и приспособления. Такой способ ловли рыбы назвался «лучить рыбу». Проводить такой лов можно было лишь тогда, когда лед на озере был прозрачным, как стекло. Для «лучения рыбы» мы брали деревенские санки (такие санки не то, что городские – они массивные и тяжелые). В передней части санок на толстой палке крепился «светец» или «рогач». Это сооружение из железа похоже было на бараний скелет, с провернутыми вверх ребрами. На санки нагружала охапку колотых дров. Часов в 6 вечера, когда уже становилось темно, мы отправлялись на озеро. Там в «светце» зажигали дрова, и санки с огнем медленно двигали по льду. Вот подо льдом стоит большая рыбина. Удар огромным деревянным молотом по льду над рыбой (такой молот назывался «тукмачом»), и по льду во всех направлениях побежали трещины. Оглушенная ударом рыба переворачивалась брюхом кверху и не могла двигаться. Срочно прорубалось прорубь и рыба извлекалось на лед. По окончании ловли тяжелые санки проходилось тащить домой, да при этом еще в гору. Поэтому такой лов рыбы у нас не получил большого распространения.

Хотя в деревне жили довольно бедно, едва сводя концы с концами, а города были перенаселены, были место, где было еще хуже. Например, на Украине был настоящий голод, люди оттуда уезжали в другие места, где хотя бы не было голода. Так в Петровском Погосте появились семьи Мосенз, Петренко.

Из Литвы приехал Константин Компернаус. Внизу под горой, где стояла церковь, в незапамятные времена образовался продолговатый пруд, хотя его ласкательно-уменьшительно называли «прудок». Вода в прудке всегда была кристально-прозрачной, так как питался он подземными водами. Вот здесь, у прудка, и обосновал свой дом Компернаус. Рядом построили кузницу. В кузнице стояла огромная печь, возле которой находились меха, приводившиеся в движение прикреплённой к ним жердью. К концу жерди крепился кожаный ремень. Методически дергая за ремень вниз (вверх жердь перемещалась сама, под тяжестью прикрепленного к ней противовеса) с помощью мехов можно было раздувать и поддерживать огонь в горке печи. Посреди кузницы стояла наковальня, а рядом на верстаке лежали разные кузнечные приспособления: кувалды, молотки, пробойники и т.д. Костя работал старшим кузнецом. В подручных у него в роли молотобойца был мой брат Михаил.

За домом Компернауса на горке расположились дома Василия Яковлева и дяди Вани Мочалкина. (Сейчас в этих местах появились одно- и двухэтажные дома «новых русских»). Около кузницы всегда валялись какие-то железные полосы, колеса и другие детали машин. В кузнице ремонтировали сельскохозяйственные машины.

Появились переселенцы из какой-то неизвестной мне деревни Захонье. В качестве переселенца приехал человек с несколько странной фамилией Вент. Постепенно все они акклиматизировались к местным условиям, и Петровский Погост стал на долгие годы их местожительством. Во всяком случае, никто на Украину не возвратился. Потомки некоторых переселенцев и сегодня живут там.

Глава 8. Культурная жизнь в деревне. Сельская интеллигенция. Знакомство с литературой.
Мы приобретаем лодку. Война в Испании. Испанские дети. VIII чрезвычайный съезд Советов.
В новой школе. Сельские праздники [↑]

Я жил как бы в двух измерениях. Зимой учился в школе в Ленинграде, а летом короткое время, по сравнению с городским, жил в Петровском Погосте. Как и в предыдущие годы, в зимние каникулы основным моим занятием были лыжи, а летом – рыбная ловля, купание и загорание под солнцем.

Ловить рыбу без лодки было не очень удобно. Чтобы иметь лодку, ее нужно было или сделать самим или где-то приобрести. Естественно, что мы сделать лодку не могли. Да и среди взрослых не было мастеров-лодочников. Как-то раз дядя Тимоша разговаривал с одним из жителей деревни Конезерье. Тот сказал, что у них на озере Врево есть бесхозная лодка. Они договорились о том, что мы за этой лодкой приедем и заберем ее. Вот под вечер на лошади, запряженной в телегу, мы отправились в Конезерье. Там разыскали знакомого. Она помог нам с Митей погрузить лодку на телегу, и мы отправились обратно домой. Ночью ехали через лес. На лестной дороге повстречали ехавшую навстречу нам подводу. Дорога была узкой, и мы едва разъехавшись с ней, продолжили свой путь. Лодку выгрузили на берегу нашего озера и вернулись домой. Так у нас появилась лодка. Потом прошел слух, что кто-то эту лодку искал. Был ли это хозяин лодки, или любитель лодок, такой же, как и мы, выяснять не стали.

В своем повествовании я хочу коснуться еще одной темы, связанной с культурной жизнь в деревне. По культурному уровню деревня далеко отставала от города. Часто в городе, особенно в трамвае, можно было слышать такое выражение: «У, колхозник». Этим стремились как бы подчеркнуть бескультурье деревенских жителей.

А, между тем, в Голубково была библиотека, в которой летом я брал книги. В клуб, как и раньше, приезжала кинопередвижка, обычно один раз в месяц. Но теперь уже не нужно было крутить весь сеанс вручную динамо-машину. Кинопередвижка приезжала на автомашине, в которой был установлен бензиновый двигатель с присоединенной к нему динамо-машиной. Это был уже технический прогресс. Иногда в клубе проводились лекции. Проводились они, как тогда говорили, сельской интеллигенцией. В первую очередь к ней относились учителя школы, заведующая клубом. Приезжали лекторы и из Луги.

Вспоминаю, что из Ленинграда, по партийной линии на должность заведующей клубом была направлена Смольникова. Она очень быстро завоевала авторитет, и в разговорах можно часто было слышать ее фамилию. Через несколько лет она там вышла замуж за местного жителя, и они уехали в Ленинград. Я уже упоминал, что пользовался книгами из библиотеки, находившейся в Голубково. Читать я любил, и читал довольно много. Как-то мне попала в руки книга из колхозной жизни. Содержание ее я уже не помню. Но врезалось в память одно четверостишие из нее. Вот оно: «Ты выронила серп у золотого стога/Меня за шею тихо обняла/И мы пошли по солнечной дороге/В широкие колхозные поля».

В другой книге, посвящённой первой мировой войне и нелегкой доле крестьянина, неизвестный мне поэт писал: «От нив родных его отняли/Где он трудился словно вол/Возьми ружье – ему сказали/Поди убей, и он пошел/И там на бранном поле встретил/Таких же пахнущих землей/Спросил: зачем?, но не ответил/Ему угрюмый рядовой/Все быстро двинулись гурьбою/Взведя послушные курки/Удар, и брызнувшей струёю/Уже окрашены штыки».

Из другой книги понравилось мне и запомнилось следующее шутливое стихотворение: «Затопила бабка печь, утром рано/Принялась оладьи печь для Ивана/А на печке грелся кот, кот-котище/Он оттуда на пол скок, Фу, жарища!/Стало жарко за стеной Таракану/Замотал он головой и усами/Даже муха с потолка Полетела/Вот те на, никак весна, я вспотела/А у печки на скамейке/Ваня нежится/Вылезать из под шубейки Не отважится/».

В городе я читал несколько другие книги. Книги мне приносил из заводской библиотеки отец. Я всегда с нетерпением ожидал, когда же он принесет мне очередную книгу. Любимыми моими писателями в то время были Майн Рид, Фенимор Купер, Жюль Верн. Пробовал читать «Войну и мир» Толстого. Книга мне не понравилась. Дочитать до конца я не смог. Читал я, конечно, и других писателей и поэтов.

А в Испании бушевала гражданская война. Очень большим авторитетом пользовалась член компартии Испании Долорес Ибаррури. В своих пламенных выступлениях она призывала к защите республиканского строя в Испании, выступала против диктатуры генерал Франко.

Официально СССР в войне не участвовал. Но наши военные, безусловно, там были. В народе под большим секретом говорили: «…а тот-то вернулся из Испании».

Скоро и в Ленинграде появились «испанцы». Это были испанские дети, которых привезли в Советский Союз, спасая от войны. Поселили испанцев в здании на Тверской улице (сейчас там на фасаде об этом событии установлена мемориальная доска). В этом доме они не только жили, но и учились. Не знаю, по каким причинам, но у нас почти не было с ними контактов. Очень, очень редко мы играли с ними в футбол. Забегая вперед, хочу сказать, что судьба многих из них была трагичной. Некоторые из них погибли в Великую Отечественную войну, в боях с немцами на стороне СССР. Другие были в партизанских отрядах и погибли там. Лишь немногие из них впоследствии вернулись в Испанию.

Знаменательном событием 1936 г. в политической жизни страны был 8 чрезвычайный съезд Советов, принявший новую Конституцию, которою впоследствии называли «сталинской». Пишу об этом по следующему случаю: мой двоюродный брат Алексей Голосов в то время служил в армии. Находился он в казармах, что у Витебского вокзала. В один из дней, до начала съезда, он появился в новой «с иголочки», шинели, в хромовых сапогах и с новым чемоданом. Экипированный лучшим образом, он заявил, что едет в Москву на съезд. Был этим обстоятельством чрезвычайно доволен. Еще бы. Тем более, что это был последний съезд Советов. После него уже были съезды народных депутатов или депутатов трудящихся. Но на съезд он не поехал. Дело было в том, что он был заместителем другого лица. Его выделили только для подстраховки. Естественно, он был обескуражен, хотя и знал обо всем.

В царской России было много религиозных праздников. Большинство из них, хотя и неофициально, сохранялось и в годы Советской власти. Чтобы не праздновать во всех деревнях одновременно, они как бы были приписаны каждый к конкретной деревне. Во все времена в сельской местности много пили алкоголя. В основном, употребляли самогон. Хлеб был свой, аппараты для самогоноварения делали сами. Хотя власть преследовала за это, но ничего значительного достичь не могла. Поэтому все праздники проходили при обильных возлияниях. Еще с давних времен в России были в моде кулачные бои. Тогда отголоски этих боев приняли еще более жестокую и отвратительную форму.

К праздникам население, особенно молодежь, готовились заранее. Так как было известно, что праздники не обходились без драк, то припасались «костели». Это были металлические стержни, диаметром от 8 до 12 мм с ручкой «полукругом», как ручка от зонтика. Некоторые, наиболее агрессивные из молодежи, запасались ножами. Обычно в деревне, где был праздник, собирались родственники из разных деревень. Изрядно выпив, молодые парни строились в колонну, и с диким ором похабных частушек, под гармонь, ходили из одного конца деревни в другой. В это время где-нибудь начиналась драка. В ход шли «костели» и колья из ближайших изгородей. Редко обходилось таким образом, чтобы кого-нибудь не убивали. Милиция на таких праздниках в деревнях не появлялась.

В этот же год в городе, напротив нашего дома было закончено строительство новой школы (сейчас это школа № 154). Строилась она на моих глазах. Помню, как на ее второй этаж попадали по транспортеру кирпичи. Мы от такого интересного занятия не могли остаться в стороне. Из груды кирпичей мы брали их один за другим и грузили на транспортер. Не скажу, что мы «пахали». Но в школе, в которой я потом учился, был и «мой кирпич». Весь наш класс из школы на Кирочной улице был переведен в школу на улице Красной Конницы. Территориально такой перевод был для меня удобен. Новый учебный год я начал учеником 4 класса.

Глава 9. Навозники. 1937 год – год массовых репрессий. Враги народа. Митинги.
Сын за отца не отвечает. Н.И. Ежов. Судебные процессы. Свадьба в Малиновке [↑]

Закончив весной 1937 года 4 класс, на летних каникулах я вновь оказался в Петровском Погосте. Большой скотный двор к тому времени уже был построен. На полях велись весенние работы. Поля требовали удобрений, поскольку без них какой уж там урожай. Самым лучшим удобрением был навоз. Вывозили его на поля конной тягой.

Естественно, что мы, мальчишки, как местные, так и дачники, не могли остаться в стороне от такого дела. Управлять лошадью и совершать длительные поездки на поля было для нас не только интересно, но и престижно. Ведь мы участвовали в каком-то большом деле. Появлялся детский азарт и двух соперничества. Обычно рано утром в телеги запрягались лошади, которые и вручались каждому из нас. Накладывали навоз на телеги молодые парни. Такие же парни сбрасывали его с телеги на поле. Мы же были только возчиками. До обеда делали по две поездки, после обеда три. Огорчало нас в этом деле только одно обстоятельство: никто не хотел делать последнюю поездку, опасаясь получить кличку «навозник» (это смягченная кличка от несколько другого слова). Через несколько дней такие работы для нас заканчивались, и мы возвращались к своим обычным делам. Надо сказать, что тогда работали не за деньги, а за так называемые «трудодни», которые начислялись и нам. Естественно, что за свои трудодни мы ничего не получали.

После убийства С.М. Кирова репрессии продолжались и в 1937 г., когда они приняли массовый характер. Вместо судов часто действовали так называемые «тройки». Эта «тройка», обычно состоявшая из трех человек, за 10-15 минут решала судьбу человека. Обычно по этим решениям человек получал от 10 лет тюрьмы или ссылки до высшей меры наказания – расстрела. Те, кто попадал под репрессии, именовались «врагами народа».

Под репрессии попадали представители всех слоев общества. Это были учителя, врачи, рабочие, колхозники, военные, члены партии, работники НКВД. Даже сегодня, по прошествии стольких лет, понять логику репрессий невозможно. По стране прокатывались волнами митинги, на которых требовали: «врагов народа – к ответу, взять их в «ежовые рукавицы, уничтожить». Характерно, что те, кто еще вчера требовал принятия жестких мер, через некоторое время сам оказывался в этой «мясорубке». Но уже совсем в другой роли, чем прежде. Даже после выступления И.В. Сталина о том, что «сын за отца не отвечает», в стране мало что изменилось. Репрессии продолжались. В Петровском Погосте и Петровской Горке за одну ночь были арестованы 13 человек. В их числе оказались Василий Яковлев, Григорий Ананьев, Константин Компернаус, Дмитрий Ларионов (сын) и другие, неизвестные мне лица. Замечу, что через 10 лет лагерей, в 1947 году, домой вернулись только двое: В. Яковлев и Г. Ананьев. Судили их «тройки», за что конкретно, не родственникам, ни их знакомым, известно не было.

В те времена народным комиссаром внутренних дел был Н.И. Ежов. Отсюда тогда и появилось выражение – «ежовые рукавицы». О результатах его деятельности сейчас вспоминают мало, возлагая всю ответственность за репрессии на его последователя Л.П. Берию. О судьбе Н.И. Ежова я узнал из воспоминаний известного авиаконструктора А.С. Яковлева. Его воспоминания по этому вопросу сводились к следующему. Как вспоминает А.С. Яковлев, однажды на дачу у Сталина он спросил его о Ежове. Сталин ответил примерно так: «Звонишь ему (Ежову) в наркомат, там отвечают, что он дома. Дома говорят, что он в наркомате. На самом деле он был мертвецки пьян. Мы его расстреляли». По публикациям, появившимся в более поздние времена, Ежов умер своей смертью. А вот Берия был точно расстрелян.

А, между тем, репрессии не прекращались. Заголовки газет пестрели броскими заголовками. В стране постоянно проводились открытые судебные процессы. То судили известного изобретателя прямоточного котла Рамзина, то участников Промпартии (т.е. Промышленной партии), то представителей троицкистско-зиновьевско-бухаринских антисоветских блоков. На процессах со своими громкими «разоблачительными» речами выступал Генеральный прокурор СССР А.Я. Вышинский. Газеты сообщали о диверсиях на фабриках и заводах железной дороге, рудниках и т.д. Создавалось впечатление, что вредители, саботажники, «враги народа» действовали повсеместно, по всей стране.

В то же время широко освящались трудовые достижения. Стаханов, Бусыгин, Кривонос, сестры Виноградова и другие постоянно фигурировали на страницах газет. Массовые праздники, бравурные песни и марши И.О. Дунаевского стали неотъемлемой частью жизни общества.

В такой обстановке большинство народа не особенно задумывалось о репрессиях. Мало кто думал о том, что он завтра может стать жертвой репрессий. Привычная трудная жизнь казалось легкой и свободной. Никаких массовых выступлений против властей не происходило, тем более, что это было опасно. Можно было поплатиться головой.

Вместе с тем, ограниченные материальные средства не позволяли нам широко пользоваться театрами. Более доступными были кино, поездки по пригородам Ленинграда, в Петергоф, Пушкин, Слуцк (Павловск). Но особенно из того времени мне запомнилось одно мероприятие. Мои родители купили билеты на оперетту. Это был выездной спектакль, который шел в клубе (сейчас это дворец спорта на Очаковской улице). Давали «Свадьбу в Малиновке» А.В. Александрова. Здесь я впервые непосредственно встретился с опереттой. Веселый спектакль, зажигательные пляски и песни, все это производило благоприятное впечатление. Особенно понравился Попандопуло и его запоминающаяся реплика: «Гриша, шо я в тебя такой влюбленный» или такая: «Это мое, это твое, это мое, это опять же мое». Как бы там не было, а жизнь продолжалась. Репрессии нас и наших родственников не коснулись.

Глава 10. Ансамбли Ленинграда. В Петергофе. Алексей Голосов в отпуске.
Первое знакомство с вином. Дядя Захар попадает в «фавор». Дед Иван сторожит сад.
Предвестники войны. Я попадаю «под суд» [↑]

Я уже давно живу в Ленинграде. Мне нравится этот город. Недаром он славится своими ансамблями зданий, широкой Невой, площадями и проспектами. Воспетый А.С. Пушкиным, Н.В. Гоголем и другими поэтами и писателями, он и в то время считался одним из красивейших городов мира. Особенно хорош Невский проспект, на котором я часто бывал по своим делам. Вот вдали – Адмиралтейство, Казанский собор, Дом книги, Дума, Гостиный двор, Пассаж, Дворец пионеров – все они знакомы с детства.

Дело в том, что в пятом или шестом классе я начал увлекаться фотографией. А наиболее известные фотомагазины как раз были на Невском, куда я и наведывался для покупки фотоматериалов. В то время лучшим пленочным фотоаппаратом был ФЭД. Естественно, что мне он был недоступен. Поэтому моим первым фотоаппаратом был самый простой и дешевый аппарат. Снимать им можно было на стеклянные фотопластинки размером 4,5х6 см. Знаний по фотографии у меня было мало, а опыта фотографирования – и того меньше. Как-то летом я сделал 10 или 12 снимков. По приезде в город решил побыстрее их проявить, для чего почти все сразу поместил в проявитель. Пластинки слиплись друг с другом, как попало. И, естественно, весь мой летний труд пропал даром. Никаких первых снимков у меня не было. Другим фотоаппаратом был уже пленочный с размером кадра 24х24 мм. Зато на стандартной пленке в одном ее рулоне помещалось до 50 снимков. С этим аппаратом произошла примерно такая же история, как и с первым. Оба аппарата и сегодня хранятся у меня как реликвии тех далеких лет. В более поздние времена у меня были и другие более совершенные и более дорогие фотоаппараты. Но искусством фотографирования я так и не овладел.

Своей красотой славились и пригороды Ленинграда. Но до войны побывал только в одном из них – Петергофе. Как-то в один из летних дней вместе с родителями с Балтийского вокзала на поезде мы доехали до Петергофа. С вокзала до дворца мы добрались пешком. Мне показалось это расстояние довольно значительным. Мы провели там целый день, и в город возвращались уже вечером. Неизгладимое впечатление произвел на меня не только дворец, но и фонтаны, и сам парк. Большая блестящая золотом фигура Самсона, раздирающего пасть льва, и эта мощная, бьющая из пасти льва струя воды, олицетворяющая мощь государства. Побывали мы тогда и в самом дворце. Великолепие царило во всех его залах. Бывал я в Петергофе еще несколько раз, но уже после войны, в том числе и в восстановленных дворце и парке. Старое впечатление уже несколько стерлось в памяти, поэтому восстановленное мне показалось таким же прекрасным, как и до войны.

Мой двоюродный брат Голосов Алексей Захарович, сын Захара Андреевича Голосова, после действительной службы, стал кадровым военным и служил где-то на юге России, кажется, в Виннице. Он был артиллеристом. В конце мая 1938 г. появился в Ленинграде. Приехал в свой первый отпуск, и я, вместе с ним, оказался у Казанского собора. Мы шли по Невскому проспекту, к нам домой в сторону Московского вокзала. Проходя мимо Европейской гостиницы, он предложил мне «перекусить» там. С улицы мы поднялись на второй этаж и очутились в роскошном буфете. Он что-то заказал из закусок и красного вина. Вино я пробовал впервые в жизни. Выпив грамм 100 вина, я пребывал в каком-то «невесомом» состоянии. Голова немного кружилась, и ноги почти не ощущали ковра, по которому я шел. Все окружающее казалось колеблющимся, воздушным. Вскоре все это прошло.

Таковы были мои первые ощущения, после того, как я впервые попробовал алкоголь. Вскоре Алексей уехал к родителям в Петровский Погост. После него туда же отправился и я. Однажды, совершенно неожиданно для нас, дядя Захар и Алексей «пропали». Мы терялись в догадках, куда они могли деться. Позднее оказалось, что решили погулять и отправились в Ленинград. По окончании отпуска Алексей отправился в свою часть и, кажется, больше в Петровском Погосте или Ленинграде он никогда не был. В войну он погиб где-то в Эстонии, будучи в чине майора и командуя артиллерийским подразделениям. Позже ходили не подтвержденные официально слухи, что там его отравили вином. Чего-чего, а выпить он любил.

Если некоторые люди в деревне любили выпить, то другие увлекались курением. Часто эти два занятия совмещались в одном человеке. Курили в основном махорку. Наибольшее распространение тогда получили и дешевые папиросы под названием «Ракета». Стоили она 35 копеек пачка. По меткому выражению курильщиков они получила название «смерть мухам». Были и более дорогие папиросы. До наших дней сохранились в прежнем оформлении «Беломорканал». Курили и табак. Это был «шапшал». Название свое он получил от находившейся в Ленинграде табачной фабрики, владельцами которой были братья по фамилии Шапшал. В роскошных коробках продавались папиросы под запоминающимся названиями «Герцеговина Флор», «Борцы», «Казбек». Мы, мальчишки, иногда тоже «курили». Из газетной бумаги и сухих листьев от деревьев мы делали «самокрутки». В подражание взрослым мы пускали дым изо рта. Однако это не стало привычкой. В дальнейшем ни мой отец, ни дядя Захар, ни мой дед Иван, ни я никогда ни курили.

К началу лета 1939 года в Петровском Погосте в доме дядя Захара собрались мой отец, моя мать, я, семья Борисовых из трех человек (речь о ней пойдет далее), Виктор, Паня. Правда, когда у моего отца закончился отпуск, вместе с матерью они вернулись в Ленинград. У дяди Тимоши поселилась тетя Маня Егорова со своей дочерью Валентиной. Она была последним у нее ребёнком. Пока она жила на хуторе со своим мужем Василием Андреевичем Егоровым, у нее было 10 или 12 детей, но все они умирали, не дожив и до года. После хутора они жили в Ленинграде. Сейчас я даже не представляю, как тетя Дуня управлялась по хозяйству с такой «оравой».

Лето 1939 года было жарким. Дядя Захар возглавлял овощеводческое звено. Поля, на которых работало звено, располагались недалеко от прудка в пойме Череменецкого озера. Это были самые плодородные земли в этой местности. К этому времени у звена уже была дождевальная установка. Вода для полива бралась из прудка. На полях выращивались помидоры. При поливе дождевальная установка над полями создавала водяной туман. Сочетание солнца и обильного полива позволили получить обильный урожай помидоров. Как позднее вспоминала дочь Захара Андреевича Паня: «Отец был бригадиром по овощеводству. На поляне у озера выращивали помидоры, на поле, без теплиц. Климат был другой – жарко и солнечно. Вот стоит палка, и такие красные плоды кругом к палке привязаны, ни листьев, ничего больше нет, и каждая помидорина по 800 граммов была».

По результатам работы звена дядя Захар попал в «фавор». Он был награжден редким тогда орденом Трудового Красного Знамени, стал участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве (ВДНХ). За достигнутые высокие показатели в овощеводстве был награжден малой серебряной медалью ВДНХ за 1939 г. Но этим дело не кончилось. Вскоре он был избран депутатом Ленинградского Областного Совета депутатов трудящихся, чаще стал бывать в Ленинграде, и не только на сессиях Совета, но и на областных партийных мероприятиях. Дядя Захар стал заметным человеком в Ленинградской области. С его выступлениями были выпущены граммофонные пластинки, кажется 2 штуки. К сожалению, в войну они не сохранились. Возможно, их можно найти в архиве бывшего Ленинградского радиокомитета.

В Петровском Погосте было очень мало садов. Самым большим садом был старый поповский сад. Он протянулся по гребню холма от новой церкви до дома дяди Тимоши. Сад имел ограждения из колючей проволоки. Кроме зимних сортов яблок в саду были и летние. Особенно из летних выделялся сорт, который мы называли «королевским». Таких яблонь в саду было несколько штук. Это были огромные деревья. А какие на них были яблоки: светло-желтого цвета, с кулак величиной. Они словно таяли во рту. Не знаю, по каким причинам, к своему деду Ивану, который тогда караулил сад, я не ходил, даже за опавшими яблоками.

Обычно по вечерам наше компания собирались на веранде дома дяди Захара, зажигалась большая керосиновая лампа, на свет которой слетались ночные бабочки и какие-то «стеклянного» вида насекомые. После игры в карты компания под предводительством Виктора, отправлялась на природу, где велись неспешные разговоры.

Часов около двух ночи мы разделялись на две группы. Одна часть заходила к саду со стороны, где жил дядя Тимоша, и там устраивала шум, имитируя проникновение в сад. В это время другая часть приникала в сад со стороны церкви. Пока дед Иван бежал в отдаленную часть сада, группа от церкви уже возвращалась с яблоками. Затем повторялось все наоборот. После набега на сад мы вновь собирались вместе и «вкушали» яблоки. Я, Виктор и некоторые другие в набегах не участвовали. Виктор ходил на костылях. У него был костный туберкулез. Временами он долго лежал в больницах, но безрезультатно.

Возвращаясь к началу лета 1939 года, вспоминаю, как первое время, пока не сформировалась наша компания, вечерами мы собирались на выходившей в парк открытой веранде «барского» дома, что в Голубково. Туда приходила молодежь из Петровской Горки. На втором этаже, как раз над верандой, жила пожилая учительница. Думаю, что наше соседство не очень ее радовало, но она никогда не выражала своего неудовольствия. В один из вечеров мы собрались как обычно, на веранде. Беготня, вскрики и шум раздавались почти непрерывно Девчонки убегали от нас на второй этаж. Там был коридор. Они там набедокурили. Утром учительница это обнаружила и пожаловалась, кому следует.

По факту было заведено дело в товарищеском суде. В качестве подозреваемых были вызваны я и еще несколько мальчишек и девчонок. Мы не могли ослушаться и в назначенный день явились на суд. В клубе посреди большой комнаты стоял стол, за которым по центру стола, сидел Алексей Федорович Манухин (дед Леша), какой-то мой дальний родственник. Он председательствовал. По обе стороны от него сидели два человека. Они представляли из себя народных заседателей. Для дачи показаний в суд нас вызывали по одному. После того, как все подозреваемые были опрошены, был обнародован «вердикт». Все мальчишки, в том числе и я, были оправданы. Девчонок «приговорили» к общественно-полезным работам: пилить дрова для клуба. Не знаю, делали ли они что-нибудь. Но на этом инцидент был исчерпан.

А в это же время на юге разворачивалась военная операция, поход нашей армии в западную Украину и Бессарабию. В этих действиях участвовал и мой брат Михаил. Из Бессарабии он был переброшен на финскую границу. Зимой 1939 года принимал участие в войне с финнами.

Тревожные сведения о военных действиях порождали и соответствующие ассоциации. Особенно запомнился такой случай. Был конец августа. Я уже собирался вернуться в Ленинград. В один из дней, когда время приближалось к вечерним сумеркам, и верхняя часть неба погружалась в темноту, над горизонтом еще оставалась светлая полоса неба. Совсем неожиданно для меня появлялось три всадника. Они медленно ехали не по дороге, а прямо по полю со стороны деревни Бутковичи в сторону Петровского Погоста.

Впереди на рыжем жеребце ехал командир. За ним, на некотором отделении от него в одну линию по фронту и как бы по сторонам, ехали два кавалериста. Картина была столь необычной, что казалось, что какие-то неземные существа спустились с неба на землю. Стояла полночная тишина. Казалось, что всадники несут в себе какую-то неведомую силу, связанную с надвигающейся опасностью. Я молча стоял, пораженный этим видением, а всадники между тем медленно продолжали спускаться с холма в мою сторону. Вот они уже поравнялись со мной и так же медленно стали удаляться в сторону Голубково, где скоро и скрылись в темноте. Некоторое время я не мог сдвинуться с места, как будто какая-то сила удерживала меня от движения. Наконец, я пришел в себя и направился в сторону дома дяди Захара. На душе было тревожно. Не было ли это предвестником надвигающейся военной грозы – не знаю. Я еще потом долго размышлял над увиденным, так поразившим меня, но так и не пришел к каким-нибудь выводам. Но пришел следующий день и увиденное несколько сгладилось, однако совсем не исчезло из моей памяти. Прошло еще несколько дней. Жаркое лето 1939 г. для меня закончилось. Я вернулся в Ленинград. Впереди была зима и новый учебный год. Начавшаяся война с Финляндией вносила новые моменты в нашу жизнь.

Глава 11. Год 1940 – последний предвоенный год. Мои школьные учителя и соученики [↑]

В Западной Европе бушевала война. Газеты и радио, освящавшие там события, создавала у нас какие-то тревожные ожидания. Только и было что разговоров о войне. В высшем командном составе Германии шли построенные перестановки. Большинство нашего народа воспринимали происходящее как должное, потому что повлиять на развитие событий в благоприятном для нас отношении не могло. В то же время, наверное, для поднятия духа официальная пропаганда говорила о силе и мощи нашего государства и армии.

По радио звучали бодрые песни. Мы почти ежедневно слышали: «Если завтра война, если враг нападет/Если темная сила нагрянет/Как один человек, весь советский народ/За любимую Родину встанет…». Не оставлялись без внимания и наши восточные границы. Там были японцы, которые не могли смириться с поражением у озера Хасан и на Халхин-Голе. Поэтому в то время была популярна песня из кинофильма «Трактористы». В ней пелось: «На границе тучи ходят хмуро/Край суровый тишиной объят/У высоких берегов Амура/Часовые Родины стоят…». Но все это не снимало чувство напряженности. Ожидание грядущей войны ощущалось во многих сферах жизни. Это и постоянные военные сборы, учения местной противовоздушной обороны (МПВО), учения санитарных дружин и т.д. Поэтому 1940 год запомнился как последний предвоенный год.

Я закончил 7 класс, но уже в другой школе. Наш класс вновь перевели в школу напротив, которая имела номер 23. Закончил я 7 класс на «отлично». В этом была заслуга не только моя, но и тех, кто меня учил. Я уже упоминал о своей первой учительнице, которая учила в школе Петровского Погоста. К сожалению, человеческая память несовершенна. Поэтому фамилии многих учителей стерлись в моей памяти. Случилось это еще и потому, что я менял школы. Наиболее памятными для меня остались некоторые из них.

Борис Леонтьевич Бродский. Он преподавал нам математику. Заложенные им в меня знания еще долго играли решающую роль и в дальнейшем, курс математики, где бы я ни учился, я всегда успешно осваивал. В Финскую войну он был на фронте, и получил там ранение. Помню, как представители нашего класса навещали его в госпитале. Последний раз я о нем слышал уже после войны: он преподавал математику в престижной школе № 5, что у Смольного. Вспоминаю и свою классную воспитательницу Евдокию Платоновну Капустянскую. Она вела у нас уроки по географии. Она не только хорошо вела уроки, но и воспитывала нас.

В 1947, когда я только что демобилизовался из армии, после госпиталя, я увидел ее на площадке трамвая, на котором ехал и я. Она меня не узнала, а я не решился к ней обратиться. Это была наша последняя встреча.

Еще одним запомнившимся мне персонажем был учитель труда. Учил он нас недолго, и этому фамилии я его не запомнил. Но зато запомнил другое: по нашим понятиям он был строгим учителем. Было ему лет 25. Высокий с черными волосами на голове и с черными глазами. После звонка он стремительной походкой входил в класс и как «вкопанный» останавливался у двери, пронизывая нас своим взглядом. Класс как бы цепенел, и все сразу успокаивались. Он проходил к столу и начинал урок. Не знаю почему, но прозвище, которое мы ему дали, звучало как «клюква».

Учили нас, наряду с упоминавшимися предметами, и английскому языку. Усваивал я его не очень легко, но всегда аккуратно выполнял все задания. Поэтому особых проблем с языком не было. Вела уроки английского Лидия (кажется, Васильевна) Холина. Это была миниатюрная девушка, по возрасту немного старше нас. Поэтому за глаза, мы ее просто называли Лидочкой.

Однажды на ее экзамене, кажется, это было в 7 классе, со мной произошел следующий случай. Как всегда, я вполне подготовился к экзамену по английскому языку. Сидел я тогда на первой парте. Начался экзамен. Я вытащил билет, прочел его и вдруг все забыл. Меня бросило в холодный пот. Как я не старался, я ничего не мог вспомнить. По-видимому, я сильно побледнел, так как она подошла ко мне и сказала, чтобы я шел домой. Не знаю, обсуждался ли этот случай на педагогическом совете, но повторно экзамен я не сдавал, а отметку мне поставили «отлично». В дальнейшем за все годы учебы в техникуме и институте подобных случаев со мной не происходило. Все перечисленные (и не перечисленные) здесь преподаватели отдавали нам свое время свои знания. Воспитывали нас – великая им за это память и благодарность.

Если я вспомнил о своих учителях, то как же можно оставить без внимания своих соучеников, с некоторыми и я учился и встречался почти ежедневно, на протяжении нескольких лет. Обычно в классе доходило до 40 человек. Кто-то приходил, кто-то уходил. Запомнить всех их невозможно, да, думаю, в этом и нет необходимости. Но о тех, кто мне наиболее запомнился, я намерен написать. Наш класс, как бы незримо делился на отдельные группы. В частности, это было обусловлено и нашим социальным положением и многими другими причинами.

Особенно выделялись ребята из дома 21 по ул. Красной Конницы. Дело в том, что в этом доме жили военные.

Из этого дома помню Лялю Кучеренко. Ее сын учился в одном классе с моей дочерью Леной. У него уже была другая фамилия. После войны Ляля работала в нашей поликлинике № 38, что на ул. Красной Конницы в лаборатории. Несколько раз мы встречались на школьных собраниях, но по каким-то причинам делали вид, что не знаем друг друга. Из этого же дома была и Ляля Майорова. Это была энтузиастка во всех общественных делах. Энергичная и подвижная, она была как бы нашим «приводным ремнем». По дошедшим до меня сведениям она вместе с мужем большую часть своей неуемной жизни проводила «по заграницам».

Оттуда же была и Свиридова (имени ее не помню). Не очень красивая по внешности, запомнилась своим бледным цветом лица, а еще тем, что ее отец – военный, имел звание генерал-майора артиллерии. В военное время и после войны я встречал его фамилию. Он занимал довольно высокие посты, но в звании особенно далеко не продвинулся. Как-то, будучи на кладбище жертв 9 января, на центральной аллее я обратил внимание на большой памятник, на котором было написано «Генерал-лейтенант Свиридов (и далее шли имя и отчество).

Из ребят помню Эмку (Эммануила) Бронштейна, а также сестер Майзельс и братьев Мироновых. Младшая из сестер была на год старше нас. А ее сестра Роза была старше нас на 2 или 3 класса. Это была стройная девушка, чем-то неуловимым привлекавшая к себе внимание ребят. Особенно увлекались ею братья Мироновы, Олег и Игорь. Кто из них был старшим, уже не помню. Как-то после войны я встретил ее у Смольного. Именно Роза тогда и сказала мне, что работает вместе в школе с Борисом Леонтьевичем Бродским. Ее же бывший поклонник – старший из братьев Мироновых – спился. Сестра ее некоторое время работала участковым врачом в нашей поликлинике № 38.

И еще ребята из этого дома запомнились мне, что часто на переменках распевали арии из кальмановских оперетт. По сравнению с нами они могли себе позволить бывать в театрах, часто можно было слышать, как кто-нибудь из них выводил: «О, Баядера, солнца луч золотой…» или «Сильва, ты меня не любишь…». Вспоминаю, что в нашем классе учились проживавшие рядом со школой, на Подгорной улице, Иван Сизов и Колька Никитин. Оба они были небольшого роста, но Иван – коренастый, а Колька – худощавого телосложения. Уже работая в институте, я столкнулся там с Колькой. Он на короткое время тоже оказался в институте. Работал он слесарем-инструментальщиком в одном из цехов. На мой вопрос, как Иван, отвечал: «Иван живет хорошо». Сам он, видимо, на работах долго не задерживался, так как сильно был подвержен Бахусу (богу вина), с тех пор я его больше не видел.

В нашем подъезде на 1 этаже жила учившаяся в нашем классе Гутя Хватова. Училась она слабо, но дело, пожалуй, не в ней, а в ее старшем брате. Как говорят, Хватов стал известным хирургом.

Хочу рассказать и еще об одной истории. После демобилизаций из армии я жил один. Как-то рано утром в квартире раздался звонок. Я открыл входную дверь. На пороге появились моя соученица. Это была Генриетта, или, как мы тогда ее называли - Генка Иванова. До этого я уже видел ее. Она торговала в Таврическом саду газированной водой. Возможно, многие помнят эти небольшие тележки с установленными на них конусными колбами с сиропом. Сиропы обычно были трех сортов: апельсиновый, вишневый и лимонный. В стакан наливалось немного сиропа. А затем добавлялась газированная вода. На мой недоумённый взгляд она сказала, что ей нужно 200 рублей, чтобы расплатиться за разбитую колбу с сиропом. Думаю, что это была ложь. Но деньги я ей дал. В дальнейшем, при встречах она говорила, что вот-вот отдаст долг. Это же она говорили и потом, когда работала в бухгалтерии нашего института. Однако долг остался на ней. Мне было как-то неудобно говорить на эту тему, и я обычно отмалчивался.

Запомнилась мне еще круглолицая Рая Рупышева, и не по годам высокая, к 8 классу оформившаяся в девушку Галя Солтан. Надо сказать, что тогда по ул. Войнова (теперь это вновь Шпалерная улица), как раз напротив нашей школы стояли одноэтажные казармы. В них размещалась воинская мотоциклетная часть. Солдаты часто ездили внутри их двора на легких мотоциклах. Однажды произошел неприятный случай. Кто-то из школьников (не из нашего класса) через окно бросил камень. По этому поводу в школе был большой шум. Учителя говорили, что камень или попал в глаз или выбил глаз солдату. Во всяком случае, с нами во всех классах была проведена жесткая разъяснительная работа. По пути в школу я проходил мимо бензиновой колонки. Она была обнесена небольшим металлическом заборчиком, за которым всегда был часовой. Располагалась бензоколонка на углу ул. Войнова и Ставропольской улицы. За улицей Красной Конницы ближе к Литейному проспекту тоже находились казармы. А в них был клуб. Сегодня Шпалерная улица выглядит совсем не так, как в те времена.

Замечу, что в нашем классе, а, наверное, и во всей школе, не принято было ходить друг к другу в гости, собираться компаниями, отправляться в походы и т.д. Даже в 8 классе не было ни одного романа. Девчонки нашего класса взрослели быстрее нас. Поэтому мы для них не представляли большого интереса. И именно по этой причине некоторые из них, в том числе и Галя, частенько бегали в солдатский клуб на танцы.

Обособленную группу в классе составляли Невский (в войну сгорел в танке), Н.Н. Блескин (о нем речь впереди), Никулин.

В последний раз я встречался с Никулиным в конце 1941 года в троллейбусе. За окном было уже темно, в салоне был какой-то тусклый свет. В городе уже был голод. Впереди я увидел высокого парня. Это был он – Никулин. Я подошел к нему и уже не помню, о чем мы говорили, помню только, что я спросил, где и кто он теперь. Он сказал, что работает учеником повара в Европейской гостинице, и устроил его туда дядя, который был там шеф-поваром. Мы расстались и дальнейшая его судьба мне не известна.

Выделялся среди нас своей респектабельностью, что ли, Донька (Даниил) Галеркин. Жил он в том же доме по Тверской улице д. 13, где сейчас живу я, только вход на лестницу был с улицы. Его отец был какой-то торговый работник. Впоследствии был слух, что он жил где-то в Эстонии.

Недалеко от моего дома, через улицы, на Ставропольской улице, жили и учились в нашем классе Валька Чекторицкий и мой школьный товарищ Леонид Иванов. Я сейчас часто прохожу мимо окон их квартиры. Но их уже там нет. Остались только воспоминания.

Во всех коллектива людей всегда существовали и существуют определённые взаимоотношения. Симпатии и антипатии – обычное дело. Они действуют часто вне наших возможностей и желаний. Мы не способны управлять ими в той степени, как мы того хотим. Не был исключением в этом отношении и наш класс. Однако я не намерен анализировать взаимоотношения между отдельными группами, учителями и нами – учениками, или просто между учениками. Особенно эти взаимоотношения носят специфический характер в классных коллективах с совместным обучением мальчиков и девочек, как это имело место в нашем классе. Я не психолог и развивать и рассматривать здесь этот вопрос не могу и не хочу. Но, в то же время, мне необходимо обратиться к вопросам, которые сыграли определенную роль в моей жизни.

Кроме изложенного о моих соучениках выше, я намерен рассказать о следующем. В нашем классе учились две сестры. Они были двоюродными сестрами. Мне и сегодня не известно, как их звали. Полагаю, что одни из них звали Тоня, а другую – Маша. В школе их называли Топа Куприянова и Мара Гаврилова. Мара жила в семье Куприяновых. В классе мы не проявляли интереса к личной жизни друг друга, не обсуждали, у кого какие родители, где они работают и такое положение занимают. Топа и Мара не были отличницами, учились они средне. Для меня это обстоятельство не имело какого-то существенного значения. Однако, как это часто бывает, я для себя выделял Мару из числа других девчонок. Внутренне относился к ней с симпатией. Не знаю чем, но она мне нравилась. Внешне это никак не выражалось. Я не вел с ней никаких разговоров, не ходил в кино, не приглашал на каток. Нигде мы с ней не встречались наедине. С ее стороны по отношению ко мне каких-либо особых симпатий не наблюдалось. И все же какое-то неосознанное чувство было. Из того времени у меня в небольшом, неказистом блокноте сохранились написанные ее рукою два небольших листочка с популярными тогда песнями. Это «Синенький платочек» и «Русая головка». Первая песня была наиболее популярна в исполнении Клавдии Ивановны Шульженко. Не помню, кто исполнял вторую песню, но она была менее популярна. Вот только начальные куплеты из этого блокнота: «Синенький скромный платочек/Падал с опущенных плеч/Ты говорила, что не забудешь/Ласковых, радостных встреч…». А так же: «Не забыть мне русую головку/Никогда/Вот возьму тебя и поцелую/Что тогда?...».

Однако может возникнуть вопрос: что же здесь такого, что могло сыграть какую-то роль в моей жизни. Об этом я намерен поведать в дальнейшем – с моей последней встречи с Марой прошло много лет. Время сделало свое дело. Я не помню – была ли она красива. Смутно представляется мне ее лицо. Надвигались другие события. 1940 год заканчивался. До начала войны оставалось полгода.

Глава 12. Я в комсомоле. Наши знакомые. Начало войны [↑]

В Советском Союзе, кроме учебных заведений, было создана сеть общественных организаций, занимавшихся воспитанием людей на коммунистических началах. Как и многие, был я пионером, а затем и комсомольцем. В комсомольской организации, как это сегодня не звучит банально, мы занимались общественно-полезными делами. Это все тот же сбор металлолома. Стране он был очень нужен. Именно в комсомоле стало формироваться мое мировоззрение. Принимал я участие и в выпуске стенных газет, так как довольно сносно рисовал. А с каким накалом проходили комсомольские собрания! Пускай сегодня некоторые скептики ехидно улыбнутся. Но я не жалею, что был в этой организации.

А теперь мне хотелось бы рассказать о наших знакомых, о тех, с кем приходилось встречаться на жизненном пути. В большом доме, что расположен на углу Греческого проспекта и ул. Некрасова, на 6 этаже в квартире 22 жила Василий Степанович Фортовов со своей женой Екатериной Ильиничной. В деревне, то ли в деревне Репьи, или в деревне Наволок был у них свой дом. Как часто было принято в сельской местности, людей часто именовали не по фамилиям, а по кличками или по измененным фамилиям. Мой отец назвал главу семьи уменьшительно «фартовенький». Большинство же, знавших его, говорили: «Василий Фартовый» или просто «Фартовый». Кроме них, в семье были их дети Илья, Сергей, Александр и Нина. В огромной квартире они занимали комнату и отгороженный шторами от коридора зал. Одно время у них жили Василий Андреевич и Мария Ивановна Егоровы. Иногда у них в праздники собирались гости, в числе которых были и мои родители. Сам Фартовый работал на Кировском заводе мастером. Екатерина Ильинична (тетя Катя) была родом из Петровской Горки и являлась близкой подругой тети Дуни. Любил «Фартовенький» пропустить стопочку-другую. Приходил он и к нам в гости, обычно один.

Отец мой водки или вина почти не употреблял. Поэтому спиртные напитки в нашем доме не хранились. С приходом гостя мать начинала готовить закуски, а отец срочно отправлялся в магазин за поллитровкой. После употребления спиртного за столом начинались разговоры, обычно на житейские темы. Когда поллитровка подходили к концу, Василий Степанович запевал свою любимую песню. Исполнения по радио этой песни я никогда не слышал. Сколько в песне было куплетов, и пел ли их Фартовый все, я уже не помню. Но первую строчку из песни, которую он повторял довольно часто, я хорошо запомнил. Он пел: «Вересовые кусточки, я вас садом буду звать».После его ухода в нашей семье продолжались обычные будни. В дальнейшем я еще вернусь к этой семье.

Большинство наших знакомых были выходцами из Петровской Горки или близлежащих деревень. Часто довольно трудно было разобраться, где знакомые, а где дальние родственники. Например, сестра моего отца Мария была замужем за Александром Андреевичем Егоровым. А его брат Василий был женат на моей тете Мане. В семье Егоровых, кроме Александра и Василия, были еще Ивана, Павел и Антонина. Хотя они имели фамилию Егоровы, но их почему-то называли Еремичевыми. Антонина (Егорова) была замужем за Егором Ильичевым, которого в деревне знали как Егора Колкого. Прямой связи с Ильичевыми мои родители не поддерживали. Бывало, что встречались с ними на праздниках в Петровской Горке или у Фартововых.

Недалеко от нас на 5-й Советской улице жила подруга моей матери. Звали ее просто – Груша (девичья фамилия – Полякова). Две ее сестры жили в Петровской Горке, в конце деревни, ближе к Череменецкому озеру. У тети Груши на 4 этаже была отдельная квартира, состоявшая из 3 небольших комнат и кухни. Ее муж работал или «служил» в «большом доме» на Литейном. Когда мы с матерью ходили к ней в гости, то его дома никогда не было. Умер он еще до войны в довольно молодом возрасте. У них было 3 детей: Антонина, Николай и Людмила (Люся), почти моя сверстница. Блокаду они не пережили. Тетя Груша, Антонина и Люся умерли в Ленинграде от голода, Николай утонул с каким-то военным кораблем. Я иногда теперь прохожу мимо этого дома и смотрю на знакомые окна.

У дяди Захара была двоюродная сестра Екатерина Александровна, в замужестве Борисова (тетя Катя). Жили Борисовы на улице Дзержинского (теперь это Гороховая улица). У них было 3 комнаты. Две довольно большие были смежными. Третья комната располагалась в глубине коммунальной квартиры. Глава семьи Александр Павлович, был крупного телосложения с мохнатыми бровями на лице. Его непременным спутником была курительная трубка. Работал Александр Павлович директором небольшого магазина, находившегося в Апраксином дворе. Их дочь Евгения (или просто Женька) заканчивала школу. Тетя Катя управлялась с домашним хозяйством. В их семье жил брат тети Кати – Василий Александрович. Много куривший, он болел туберкулезом легких. В летнее время тетя Катя, ее брат и Женька иногда жили у дяди Захара, как на хуторе, так и в Петровском Погосте. В зимнее время у них в городе жил Виктор.

По сравнение с нами они жили на «широкую ногу». Часто у них собиралась элита: артисты, как сейчас сказали бы – чиновники, поговаривали, что были там и работники из прокуратуры. Время проводили за картами. Иногда на Гороховую, чтобы навестить Виктора, ездили мои родители. Как-то в конце мая 1941 г. к вечеру мои родители отправились туда. Я оставался дома один. Очень скоро родители вернулись домой с двумя огромными чемоданами, в которых были носильные вещи, которые принадлежали Борисовым.

По рассказу родителей, произошло следующее: когда мои родители были у Виктора, домой вернулся с работы Александр Павлович и попросил тетю Катю срочно покормить его ужином. Затем в комнатах стала наблюдаться какая-то суета и беготня. Александр Павлович ушел. Взволнованная тетя Катя вышла к моим родителям и сказала, что у них большие неприятности и не могли бы они взять с собой чемоданы. Вот с этими-то чемоданами они и появились дома. На другое утро родители послали меня позвонить на Гороховую, и спросить, как дела. С телефонного автомата на 8-й Советской улице я и позвонил. Ответил какой-то мужчина и спросил, что нужно. Я понял, что там идет обыск, и повесил трубку.

Как стало известно позднее, у Александра Павловича была растрата денег на сумму порядка 100 000 рублей, что по тем временам были очень большие деньги. Полагаю, что в тот вечер Александра Павловича кто-то предупредил о предстоящем аресте. Возможно, это был тот помощник прокурора, который, по слухам, ранее бывал у них на встречах. В последний раз я увидел Александра Павловича недели через две или три, когда я уже был на летних каникулах и жил у дяди Захара. Произошло это при следующих обстоятельствах. День клонился к закату. Наступали сумерки. Я вернулся в дом, открыл дверь в комнату, где уже было довольно сумрачно. У окна сидел человек с бородой. Я не сразу понял, кто это. Приглядевшись, я узнал Александра Павловича. По облику он не очень походил на себя прежнего. Борода изменила его облик. Я не помню, был ли какой-либо разговор между нами. Утром, когда я проснулся, его уже не было. Он исчез так же внезапно, как и появился. После войны дядя Захар рассказывал, что Александр Павлович жил на Урале, где работал суфлером в одном из городских театров. С паспортом они поступили следующим образом. Женька заявила, что она паспорт потеряла. На самом же деле, ее паспорт стал паспортом ее отца. Она была Евгения Александровна Борисова. Он стал Евгением Александровичем Борисовым. В паспорте были сделаны и другие необходимые изменения. В сутолоке военных лет – соответствующих органам было уже не до Александра Павловича и растраченных им денег. Говорили, что там, на Урале он и закончил свои дни.

Кроме перечисленных выше знакомых, у моих родителей, конечно, были и другие. Но они мне менее известны. Поэтому на этом я и закончу свое повествование о знакомых. Но это не значит, что они не могут появиться в дальнейшем.

Итак, весной 1941 года, я на «отлично» закончил 8 класс 23 средней школы Смольнинского района. Школа располагалась на Ставропольской улице, как раз напротив Кикиных палат. В дальнейшем здание школы было достроено, а сейчас там находится банк «Никойл».

8 класс был последним в моем школьном образовании. Нужно было определять свой дальнейший путь. Как отличник, я мог без экзаменов поступить в любой техникум. Не знаю, по каким соображениям, я подал документы в Ленинградский судостроительный техникум, что на ул. Войтина у Калинкина моста. О чем тогда думал я и мои родители – я понять не могу. С морем из нас никто связан не был. Ездить в техникум нужно было почти через весь город. Подав документы, я с легкой душой уехал на летние каникулы к тете Дуне в Петровский Погост.

Хотя обстановка в СССР и в мире была напряженной, но никто из нас не предполагал, что война может начаться так внезапно. 22 июня 1941 г. для меня был обычный день. Мы с ребятами занимались своими делами. Хотя в Голубково в клубе к тому времени уже имелся заводской радиоприемник, но информация до нас доходила с опозданием. Поэтому, возможно, о начале войны я узнал не 22, а 23 июня. Помню, что после обеда мы (я и мои друзья) сидели на косогоре, на вершине которого находилась «новая церковь». Велись обычные разговоры. В это время к нам подошел кто-то из ребят и произнес это слово: «война».

Мы особенно не придали этому значение.

Мы еще не знали, чем это для нас обернется.

Часть II. ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА [↑]

Глава 1. Первые недели после начала войны. Я возвращаюсь в Ленинград.
Поездка в Лугу за велосипедом. Занятия в техникуме [↑]

К началу войны коммуна «Искра» была преобразована в колхоз того же названия. Один из главных энтузиастов строительства коммуны – Василий Яковлев, находился неизвестно где. Дядя Захар продолжал работать в овощеводстве, но теперь уже в колхозе.

В первые один-два дня после начала войны, казалось, что ничего особенного не происходит, если не придавать внимания некоторым явлениям.

На юг от Голубково находилась деревня Торошковичи. Там был военный аэродром. Из Голубково нам было видно, как за озером над лесом поднимаются и улетают на северо-запад эскадрильи тяжелых бомбардировщиков. Они исчезали вдали и обратно на аэродром не возвращались. Зато в Голубково началась мобилизация резервистов – колхозников. На старой колхозной полуторатонной автомашине, стоя во весь рост в ее кузове, они уезжали в Лугу. Машина возвращалась обратно и с новой партией мобилизованных отправлялись в военкомат.

Дядя Захар, видимо, умудренный опытом первой мировой войны, предлагал знакомым записывать адреса, по которым потом можно было бы находить друг друга. Адреса эти находились где-нибудь в глубине страны. Как он был прав! Сколько людей после войны годами искали друг друга. Правда, нас подобная ситуация не коснулась. Каких-либо известий с фронтов мы не получали. Казалось, что военные действия проходят где-то далеко и до Голубково не дойдут.

Однако через полторы-две недели события стали резко нарастать.

Со стороны Буткович стали появляться стада коров, овец и свиней. Стада сопровождали колхозники. Иногда за стадом следовали одна или две повозки. Мы не спрашивали их, откуда они, но стало ясно, что война неумолимо движется в нашу сторону. Стояла жаркая погода. Коровы и овцы еще могли передвигаться. Тучные же свиньи не могли переносить такие переходы, падали на дорогу и подыхали. Трупы их никто не убирал. Через несколько дней их кто-то все же закапывал в землю.

В складывающейся обстановке было решено вернуть меня к родителям в Ленинград. Тетя Дуня собрала мне большой узел с маминым приданым, которое хранилось у нее.

Я забрал велосипед и каким-то образом добрался до Луги. В Луге у дяди Захара жила его тетка, звали ее «Анна-Треска». Это прозвище твердо за ней закрепилось. Она и ее муж были уже стариками. Оставив у них велосипед, я с узлом направился на вокзал.

Вокзал этот был старинной постройки и имел оригинальную архитектуру, как снаружи, так и внутри. Хотя поезда ходили, но на вокзале было много людей. Куда-то на восток пролетали немецкие самолеты. При их пролете стоявшие на путях паровозы давали прерывистые гудки. Опасаясь, что вокзал могут бомбить, массы людей, ожидавших поезда, бросались на противоположную сторону улицы. Пока я был на вокзале, подобные перемещения продолжались несколько раз. Было жарко и хотелось пить. Наконец, я оказался в поезде и поздно вечером приехал в Ленинград.

Примерно дней через 10 я отправился в Лугу за велосипедом. Не знаю, как меня отпустили родители.

По приезде в Лугу я пришел к деду Трескину, забрал у него велосипед и сказал, что хочу поехать в Голубково. Дед помолчал и сказал: «Говорят, там уже немцы».

Шина на переднем колесе моего велосипеда оказалась спущенной.Насоса у меня не было, и, разобрав велосипед, я разместился в вагоне поезда и двинулся в обратный путь. В поезде народа было мало. Пока я ездил в Лугу, какой-то из поездов, который следовал за нашим, примерно на половине пути попал под бомбежку, о чем свидетельствовали 3 или 4 огромные воронки. Хорошо, что бомбы упали рядом с полотном и не повредили рельсы. Каких-либо разбитых вагонов на пути не было.

Сейчас я думаю, как бы сложилась моя судьба, если бы не спущенная шина, и чтобы было бы со мной, если бы я попал в Петровский Погост.

Вернулся в город я благополучно.

А, вместе с тем, как впоследствии рассказывал дядя Захар, незадолго до моей поездки в Лугу, в Петровском Погосте разворачивалось следующие события.

За день или два до прихода туда немцев дядя Захар срочно принял меры для того, чтобы уехать из Петровского Погоста. Приход немцев в его положении означал для него явную гибель.

В Петровском Погосте, недалеко от его дома, находилось овощехранилище. Зимой там хранили колхозные овощи. Хранилище было вырыто в откосе оврага, поэтому над оврагом была видна только крыша. Вот там-то в хранилище дядя Захар и закопал кое-какие вещи. Весь остальной скарб, нажитый нелегким крестьянским трудом, а также дом и корову, прошлось бросить на произвол судьбы.

Вместе с тетей Дуней, взяв по небольшому узелку с вещами, они отправились на берег Череменецкого озера, где у них была лодка с веслами. На этой лодке они двинулись в сторону Луги. Находясь на середине озера, они услышали выстрелы. Это был сигнал с берега в районе санатория Красный Вал. Понимая, что если они продолжат движение, то начнут стрелять по ним, на сигнал они были вынуждены повернуть к берегу, к которому вскоре и причалили. Их встретили красноармейцы. После проверки документов Голосовы продолжили свой путь.

Череменецкое озеро небольшой извилистой речкой связано с рекой Лугой. Как-то еще до войны летом плавал небольшой пароходик, на котором можно было добраться из Луги до Петровского Погоста. Однако речка была столь извилиста, что пароход то и дело упирался носом в берег, и матросы шестами отталкивали нос, но вскоре он вновь утыкался в берег. Таким образом, путь по речке для парохода был долгим и сложным. Возможно, что лодка по речке могла двигаться более свободно. Я не знаю, доплыли ли Голосовы на лодке до Луги. В конце концов, лодку они бросили и оказались в Луге и, возможно, поселились все у той же Анны-Трески.

А, между тем, немецкие войска через Псков стремительно двигались в сторону Ленинграда. Уже к началу августа они вышли на Лужский оборонительный рубеж. Бои развернулись в том числе непосредственно у Луги. Линия обороны на Киевском шоссе проходила по гребню Лангиной горы. Под горой протекала река Студенка, в которой в довоенные годы крестьяне, ехавшие в Лугу, поили своих лошадей. Говорили, что на самой горе в дореволюционные годы стоял трактир, хозяином которого был некто Лангин. Отсюда прошло и название горы – Лангина.

Стремясь прорваться к Ленинграду, немецкая артиллерия ежедневно вела обстрел Луги из орудий, а самолеты наносили бомбовые удары. Героическая оборона Луги заслуживает отдельного рассказа. Но я этого делать не буду, а отошлю читателя к книге «Записки товарища Д.». Автор этой книги – Иван Дмитриевич Дмитриев. Человек в Лужском районе известный многим. Он был секретарем Лужского райкома партии. Знал его и дядя Захар, как и тот его. В связи с этим вспомнился мне следующий эпизод. В книге повествуется, как создавалось Лужское подполье и партизанское движение. По этому поводу у дяди Захара с Дмитриевым состоялся разговор. Существо разговора сводилось к тому, что Дмитриев предлагал дяде Захару участвовать в движении. Но Голосов отказался, сославшись на свой возраст. К тому времени ему было около 60 лет. Сам И.Д. Дмитриев был активным участником Лужского подполья и партизанского движения, и после освобождения Луги вернулся в нее.

К середине августа или несколько позже, ситуация складывалась таким образом, что Лужская группировка наших войск могла попасть в окружение. С запада немцы наступали в районе Кингисеппа, а с юга через Новгород стремились на север к Ладожскому озеру. Не знаю, из каких источников получал информацию дядя Захар, но в середине августа, вместе с тетей Дуней, они пешком направились в Ленинград. По пути, воспользовавшись своим депутатским удостоверением, им удалось пристроиться на какую-то военную автомашину, на которой и добрались до Ленинграда.

Меня и сегодня поражает способность дяди Захара, несмотря на трудности и потери, реально оценивать обстановку и своевременно принимать необходимые меры. Возможно, это и сохранило ему жизнь.

Поселились они у Борисовых. Захар стал работать в совхозе, который был на Средней Рогатке. Возможно, это был совхоз «Шушары». Работая там, он имел возможность получать какие-то сельхозпродукты, что позволило им пережить самые тяжелые времена. В это время какой-либо связи с ними мы не имели.

Помню, как в сентябре мы с матерью один или два раза на трамвае ездили на Среднюю Рогатку за капустой. Тогда там уже было построено большое административное здание, которое называли Домом Советов. Все пространство перед ним составляли поля. Когда мы шли по этим полям, то там стояли 2 или 3 танка, но почему-то без экипажей. Немцы в это время вели артиллерийский огонь и почти над нами были видны облачка взрывов от снарядов, оснащенных шрапнелью.

Домой мы привозили по мешку капусты. Места она занимала много, а большой выгоды от нее не было. Но все же на первый период она была некоторым подспорьем в нашем скудном пищевом рационе.

В сентябре еще стояли теплые дни. По каким-то делам я оказался на проспекте Огородникова и шел по нему в сторону Балтийского вокзала. В это время начался обстрел. Никакой тревоги не объявлялось. В каких-нибудь 100-150 метрах за домами с грохотом рвались тяжелые снаряды. Мы были так наивны и беспечны, что даже никто из проходивших по проспекту не предпринимал каких-либо попыток укрыться от снарядов. А, между тем, в домах уже гибли люди. Не было ни паники, ни сигналов пожарных и санитарных машин.

В начале месяца я поехал на занятия в техникум. Почему-то запомнился мне лишь один из уроков по химии. Преподавательница объясняла какие-то «моли» (молекулярные веса химических веществ). Я абсолютно ничего не понимал, и поэтому подумал, что если занятия пойдут так же, то техникум мне не осилить. В один из дней нас, трех человек, направили куда-то в Автово. Как нам сказали, в квартиру одного из преподавателей попал снаряд, и нужно помочь вынести вещи. Мы находились у Калинкина моста, а ехать нужно было куда-то «к черту на рога». Уже не помню, ездили мы туда или просто не нашли нужного дома, но никакой помощи никому не оказывали. Обстановка в городе продолжала осложняться.

Вскоре и занятия в техникуме прекратились. Они прервались на целых 6 лет. В техникуме я появился только в 1947 году, чтоб забрать оттуда мои документы.

Глава 2. Работа на окопах. События сентября 1941 года. Начало артобстрелов города.
Первый массированный воздушный налет авиации немцев на Ленинград.
Снижение продовольственных норм. Пожар в госпитале на Суворовском проспекте.
Мои дневниковые записи [↑]

Хронологически трудно выдержать описание событий. Поэтому возможны повторы и возвраты назад.

Итак, начало сентября 1941 года. В городе продолжаются лето. Тепло. Я работаю на оборонных работах или, как тогда говорили, «на окопах». Это где-то в Волковой деревне. Ежедневно езжу туда на трамвае.

Работа начинается в 8 или 9 часов утра и до 5 – 6 часов вечера. Мы (это тысячи людей) – такие же подростки, как я, и женщины всех возрастов, роем лопатами противотанковый ров. Это сооружение тянется откуда-то от Финского залива и уходит на юг, опоясывая Ленинград с юга полукольцом. Отвесная стена рва направлена в сторону немцев. Чтобы поднять землю со дна рва, приходится перебрасывать ее несколько раз. Люди располагаются на «бровках» рва, и земля снизу в 2-3 приема поднимается по ярусам на гребень рва. С непривычки работа кажется необычно тяжелой и выматывает все силы.

Это, кажется, предпоследний оборонительный рубеж и, по счету, восьмой. За ними оборона будет проходить по Обводному каналу. Работами руководит военный в форме. Глубина рва 3-3,5 метра. Я не знаю, играли ли такие рвы большую роль, так как достаточно было сделать прорыв танку хотя бы в одном месте, и весь этот титанический труд был бы напрасным. Мы не были военными и поэтому продолжали копать этот ров до изнеможения. Метрах в четырехстах от места, где мы работали, находился завод «Красный нефтяник», корпуса и трубы которого в хорошую погоду были достаточно ясно видны невооруженным глазом.

День 4 сентября был пасмурным. Моросил мелкий дождь. Небо было затянуто низкими тучами. Неожиданно из-за туч вынырнул немецкий самолет, точно с малой высоты сбросил на завод бомбу. Что происходило на заводе, мы не знали. Никакого пожара видно не было. Мы продолжали работать. Через 3 часа, кажется, уже 2 самолета сбросили на завод еще 3 бомбы. Мы продолжали, как ни в чем не бывало, работать.

С этого дня начались артиллерийские обстрелы города. Памятным днем является 8 сентября. Немцы захватили Шлиссельбург, вышли к Ладожскому озеру и тем самым замкнули блокаду Ленинграда.

Для нас этот день в городе стал днем кошмаров.

В 19 часов вечера была объявлена тревога. Отец в это время был дома.

Мы все трое (я, мать и отец) вышли из квартиры и спустились на 1 этаж. Почти непрерывно стреляли зенитные орудия. Слышался гул немецких самолетов. В воздухе стоял свист от падающих зажигательных бомб. Когда налет прекратился, отец сразу ушел к себе в команду. От зажигательных бомб в городе начались пожары.

Часов в 10 вечера отец пришел домой и принес мне стабилизатор от зажигательной бомбы. Представлял он из себя усеченный конус из листового железа. К меньшему диаметру конуса крепился крестообразный направляющий аппарат, охваченный металлическим круглым пояском, шириной примерно 20 миллиметров. Стабилизатор не производил особенного впечатления, хотя видел я его впервые.

В 23 часа начался первый массированный налет немцев. В этот раз в основном падали фугасные бомбы большой силы, иногда сопровождавшиеся свистом «зажигалок».

Я впервые попал под такой массированный налет. Залпы зениток, взрывы бомб походили на какой-то кошмар.

Мы, вместе с соседями, опять были на 1 этаже. На лестнице, так как считалось, что лестничные марши обладают наибольшей прочностью по сравнению с другими частями дома.

Внутри у меня все дрожало. Хотелось куда-нибудь убежать и спрятаться от всего происходящего. Но бежать было некуда. Мы даже не рискнули выйти во двор или на улицу, так как боялись попасть не только под бомбы, но и под осколки зенитных снарядов.

Вот поблизости взорвалась фугасная бомба. С грохотом на лестницу летит оконная рама. Слышится звон разбитых стекол. Хорошо, что там в это время никого нет. Рама ударяется в лестничную решетку. Все с облегчением вздыхают, что так обошлось, и никто не пострадал. А бомбы все продолжают падать.

Эта бомбежка осталась у меня в памяти на всю жизнь.

Она была самой труднопереносимой.

А продовольственное положение в городе продолжало ухудшаться. Именно 12 сентября было объявлено о первом снижении норм на хлеб, мясо, крупу.

В этой связи мне вспомнился другой эпизод. Где-то в июле мать, как обычно, послала меня в булочную, что на улице Красной Конницы, д. 8, за хлебом. Я быстро добежал до булочной и подал деньги кассирше. И тут услышал, что нужны карточки. Ни о каких-либо карточках мы до этого не слышали. Я вернулся домой ни с чем. Все стали срочно оформлять и получать продовольственные карточки. Так в Ленинграде появилась карточная система.

Перед самой войной мать сушила остававшийся хлеб. Сухарей было немного и очень скоро они кончились.

Не могу не остановиться еще на одном сентябрьском событии.

18 сентября я закончил свои окопные работы. На следующий день (19 сентября), который был теплый и солнечный, я по каким-то своим делам отправился на Невский проспект, где меня и застала очередная воздушная тревога. Нас «загнали» в какой-то подвал-бомбоубежище. Я пробыло там достаточно большое время. Бомбежки я никакой не слышал. Когда тревога окончилась, направился домой.

Было около 5 или 6 часов вечера. На углу ул. Красной Конницы и Суворовского (Советского) проспекта находилось еще довоенной постройки массивное, с колоннами, серого цвета здание. Своим главным фасадом оно выходило на Суворовский проспект. Там же был и центральный вход в него. Был и еще один выход, с противоположной стороны, во дворе.

Приближаясь по Суворовскому проспекту к улице Красной Конницы, увидел, что здание горит. Из окон вырывались языки пламени и дым. Огнем было охвачено все здание.

Однако никакой паники не наблюдалось. Не слышно было и каких-либо криков о помощи. Около здания стояли пожарные машины. Возле них ходили пожарные. Некоторые из них заливали через окна здание водой.

Немного постояв, я отправился домой. Никакой помощи я оказать не мог, да меня бы просто не пустили к зданию.

Говорили, что до пожара там было бюро по конструированию танков. Документального подтверждения этому факту у меня нет. Может быть, там было конструкторское бюро известного тогда конструктора Ж.Я. Котина.

Но в момент пожара в здании был госпиталь. Бомбы разбили оба подъезда, попали в жилые здания на Мариинском проезде. Одна из бомб попала в верхний этаж дома, что напротив Калужского переулка. Другая тоже в верхний этаж, попала в здание, расположенное на месте, где проезд делает поворот в сторону улицы Салтыкова-Щедрина (теперь это снова Кирочная улица).

Еще одна бомба упала на площадку, через улицу, как раз напортив дома, поврежденного предыдущей бомбой. На этой площадке стоял одноэтажный деревянный дом. Бомба упала как раз перед его входом. Взрыв ушел вверх, дом совсем не пострадал. В нем даже не были выбиты стёкла.

Эта дневная бомбежка имела для госпиталя самые трагические последствия. Команду, в которой был мой отец, как обычно бывало в подобных случаях, «бросили» в очаг поражения. Вечером, зайдя домой, рассказал лишь об одном случае, имевшим место на пожаре. Батареей центрального отопления одному их раненых придавило ногу. В задымленном и горящем здании, как они не старались, раненого освободить не удавалось. И только с помощью автогенного аппарата, разрезав трубы, они, наконец, смогли спасти его.

Говорили, что отрезанные огнем от разбитых выходов санитарки прыгали на землю из окон второго этажа. О пострадавших и жертвах этой бомбардировки нам не сообщалось. По-видимому, они были очень большими. Здание госпиталя выгорело полностью. Восстанавливалось оно уже после войны и сейчас предстает в несколько измененном виде. Знал ли мой отец о событиях, которые происходили в здании – не знаю. Он нам ничего не рассказывал.

Сегодня в память о тех трагических событиях на фасаде здания установлена массивная темно-красная из гранита доска, размером примерно 1х2 метра, на которой написано: «Светлой памяти раненых, больных и медицинского персонала эвакогоспиталя, трагически погибших в этом здании 19 сентября 1941 года во время налета вражеской авиации». (Около доски проходят люди. Кто-то бросит на нее мимолетный взгляд и равнодушно следует по своим делам. Нет у доски и цветов. Время меняет взгляды и уносит куда-то память о тех, кто отдал жизнь, за них, проходящих).

Напротив сгоревшего госпиталя через Суворовский проспект находился и находится еще построенный в царское время большой армейский госпиталь. В расположенные на его территории корпуса бомбы, кажется, не попали.

Начиная с 19 сентября и по 12 октября, я не работал и не учился. 12 октября поехал на занятия в техникум. От Смольного до Калинкина моста путь неблизкий. Добирался я туда на трамвае. О занятиях в техникуме я уже упоминал ранее.

Для подтверждения изложенного считаю необходимым привести свои дневниковые записи, которые я тогда вел. Эти записи пережили войну и блокаду Ленинграда и являются документальными свидетелями тех дней.

Дневник Горбунова Алексея Васильевича 1941 года

4/IX

Восьмой класс окончен, дальше техникум. Но время военное, учиться некогда. Два месяца войны, два тяжелых месяца. И вот враг у стен города. Города, созданного Петром, города, в котором так много изменилось. С фронтов поступают тревожные сведения. Сильный и подлый враг тянет свою руку к Ленинграду. Уже давно пали Кингисепп и Новгород. Недавно эвакуировался Таллин. Все жители вышли на работы по обороне города, сегодня вражеский самолет, пользуясь тучами, прорвался к заводу Н* и сбросил бомбу, а через 3 часа вновь налет, вновь 3 бомбы. Это первые немецкие подарки ленинградцам. Положение в городе серьезное, но спокойное. Люди не чувствуют близость фронта. Немецкие самолеты почему-то не бомбят город. Что они могут прорваться. Об этом нет и речи. Но не верится, чтобы враг был в городе. Но если да! то это ему дорого обойдется. Ленинград в кольце врагов и в кольце собственных укреплений. Вокруг города возводятся укрепления. Но будем надеяться, что враг в городе не будет и что на подступах к городу враг будет разбит и отогнан к себе.

11/IX

Прошло 7 дней, но сколько у людей переживаний. Вот уже четыре дня бомбардируется город. Последние 3 дня в день бывает по 8-10 тревог, а ночью бомбардировка. В нашем районе особенно сильная бомбардировка была 3 дня назад. В 19 часов немецкие самолеты сбросили большое количество зажигательных бомб, а часов в 11 полетели фугасные. Время от времени было слышно свист бомб и почти беспрерывный грохот зениток. Теперь каждую ночь часов до 2-3, немецкие самолеты делают налеты и сбрасывают зажигательные и фугасные бомбы. 12 часов, а уже 4 тревоги. Конечно, не очень приятно слышать завывание сирены и других спутников войны, но нужно держаться. Враг должен быть разбит. Я по-прежнему работаю на окопах, но, видимо, враг там отогнан, т.к. не слышно канонады. Да, наверное, скоро его погонят назад, не все же ему наступать, У меня сегодня выходной день. Мать тоже дома, отец у себя в команде. Сейчас записывал дневник, слышу шум самолета и выстрелы зениток. Ухожу на крышу. Немецкие самолеты летали над городом и сзади себя выпускали белую полосу дыма, которая, расплываясь, образовала облака. Сегодняшнюю ночь наверно вновь будет налет. Будем бороться и побеждать.

14/X

Прошло больше месяца, как кончилась моя последняя запись в дневнике. 19 числа я кончил работу на трассе. До 12 я нигде не работал и не учился. Этот месяц характеризуется упорными боями на всем фронте. Враг пытается прорваться к Ленинграду. Напрасно. Последнюю неделю идут бои за Вязьму, Брянск и Мелитополь. Уже пал Орел, за ним Брянск и сегодня Вязьма. За Мелитополь идут ожесточенные бои. 12 числа пошел в техникум. Там холодина. Сидишь в классе и на руках перчатки. 10 октября получили 2 письма от брата Миши Павлова и сестры Пани. Миша к нам пришел вскоре после получения письма. Паня пишет с фронта, привожу некоторые отрывки из ее письма: «Сейчас уже начинаются холода, приходится шинели изредка одевать. Сегодня (т.е. 7.10.41) уже ходили учиться стрелять из пистолета. Вполне могу фашиста убить…» «Ну, а в основном наша жизнь понятна, Сегодня жив, а завтра что будет. Настроение хорошее, умирать, так умирать не дети и плачут…» Завтра вновь иду на оборонную работу по обороне города. Ночью вражеские самолеты не дают спать и бомбят город. Вчера было сброшено несколько бомб. А сегодня ночь только радоваться. Все небо затянуто тучами. Мать в 10 часов пришла с дежурства и говорит, что идет снег. Да, подходит зима. Какая-то она будет. Осень явно нам не сопутствовала. Все дни и ночи были ясные и светлые. Ночи озаряют вспышки артвыстрелов и прожекторов. Город живет фронтовой жизнью. С 10 октября вновь сбавили продуктов. Конечно, подвозу нет, откуда их брать. Хлеба нам с матерью по 200 гр. и отцу 400 гр. Ночь наверно пойдет тихо, и днем вновь примемся за работу.

14/X-41 г.

Ночь прошла спокойно. Не было ни одной тревоги. Но мы все же не верим в эту тишину, и спим не раздеваясь. Но видимо на время враг кончил налеты, а может быть, это затишье перед бурей. Сегодня пал г. Мариуполь. Октябрь месяц 41 г потомки будут вспоминать как месяцы упорных боев. Газеты пишут, что под Ленинградом наступление врага приостановлено. Но Кировский завод все же обстреливается снарядами. Дальше все покрыто мраком. Никто не знает, что ждет нас впереди. Или смерть или победа. А может быть и немецкое владычество. Как пройдет сегодняшняя ночь – неизвестно. На небе вновь много звезд, хотя луны нет. Ну ладно, будем жить, а там увидим, что будет.

18/X 41 г.

Вчера ночью опять не спали. Было несколько тревог. Где-то был виден пожар. День прошел безо всяких приключений. Я с матерью сходил за дровами. А вечером писал письмо Пане. Сначала писал отец и так все описал, что мне пришлось его письмо «процензуровать». Вот выдержки из его письма: «Дела у нас не очень [хорошие], так как сама знаешь, что голодно и холодно, да еще и немец спокою не дает, каждую тревогу бегаем в подвал. Думаем, что там не так страшно…» И вот еще отрывок: «У нас в Смольнинском районе порядочно разорил домов, бросает фугасные и зажигательные бомбы, несколько штук вместе. Больше всего пострадала ул. С*…. Я работаю, где придется, и отрываю живых и мертвых, разбираем развалины и делаем убежища» Да, в последнее время немец стал сбрасывать бочки с горючей смесью. 16 числа горели «Американские горы» и стеклянный театр Госнардома. Он видит, что зажигательные бомбы мало приносят вреда, поэтому он и стал бросать бочки. В последние 8 дней была эвакуирована Одесса. Упорные бои на западном направлении. Немец рвется к Москве. В Ленинграде наступили холода. Небо покрыто тучами. А отсюда и «ночь тиха».

14/X-41 г.

Вот прошло уже больше недели со дня последней моей записи в дневнике. Около недели мы уже спим спокойно. Немецкие самолеты больше не летают к нам. Все силы немца брошены на взятие Москвы. Сегодня пал г. Сталино. Идут ожесточенные бои на Западном фронте. Еще неизвестно чем кончится. Я устроился на работу и уже 2 дня работаю. (по радио 25/Х была 100 радиохроника) Вчера получили письмо от Пани. Привожу несколько выдержек из ее письма: «Живу пока по старому, чутиньку удержалась от смерти. Как раз у окна нашей землянки упала бомба. Ну, развернулась, навела порядок в землянке. Наверно, сами представляете. Немногих немножко поранило, но это наше счастье, что не угадала прямо в нас…» «Так вот и проходит наша жизнь молодая, скорее бы кончилась война, разбить бы до основания проклятого фашиста,..» Я сегодня ночью видел сон примерно такого содержания: Мы (но кто мы, я не помню) в избе у дяди Тимоши не хуторе. Вдруг я слышу разрывы бомб и думаю: наверно, где-нибудь ракетчик. Выхожу на крыльцо, а из-под него кто-то световые сигналы дает. Услышав меня, оттуда выскочил человек и побежал к бане, а я кричу: «Стой! Стрелять буду!» И вдруг от отклика проснулся. Это меня будила мать. После перенесенных бомбардировок чего только не прибредится. С продовольствием у нас туго. Сначала отец достал кг 5 дуранды, а потом кг 10 мучной пыли. А вчера он принес 5 кг соевых бобов с пожарища. Война ко всему приучает, как говорят, пословица «Голод не тетка». Но ладно, лишь бы война кончилась, а там видно будет…

19 ноября 1941 г.

20.00. Как видно по записям в дневнике я уже давно не писал. Что объясняется тем, что я работаю и дома нахожусь мало. Так что писать некогда. А писать в дневнике буду по времени, настроению и другим волнующим событиям. Вот уже прошел и праздник 7 ноября. XXIV годовщина. Чем же мы ее отметили в осажденном городе? Нам дали по плитке шоколада, да по поллитру вина, даже хлеба не прибавили. 6 ноября в нашем районе, да и во многих районах была бомбардировка, а 7 было тихо, из-за плохой погоды. Дней 5 назад (13 ноября) нам, рабочим, дали по 300 гр. хлеба, а служащим и иждивенцам по 150 гр. Это уже настоящий голодный паек. На ленинградском фронте, как и под Москвой, идут бои. Под Ленинградом наши войска стараются разбить кольцо вокруг Ленинграда. Последние ночи бывает по 4-5 тревог, хотя у нас в районе сейчас тихо! Да вот и сейчас объявлена тревога. Где-то бьют зенитки. Но мы не выходим из дома. Все это надоело. Вчера получили письмо с фронта от Пани. По-видимому, я в дальнейшем и дневник вести буду ради этих писем. Чтобы впоследствии вспомнить ее и свою боевые молодости. К празднику Октября мы ей «выкроили» маленькую посылочку. Так вот, привожу некоторые отрывки из ее письма от 12-11-41: «Кресна милая, зачем же это было делать, ведь так трудно достать теперь такой роскоши. Ну ладно, это мы все учтем, а сейчас приложу еще больше сил для быстрейшего разгрома проклятого фашизма, из-за которого приходится переживать все трудности», и далее: «Вот уже прошел праздник и день рождения, отметить почти нечем, будем живы, будем вспоминать нашу жизнь в этот день. К празднику меня дважды премировали ценными подарками, но какими – еще неизвестно. Первый раз за отличную работу мою и моей смены, а второй раз за первенство стенгазеты». Когда-нибудь мы вновь увидимся, и я ей покажу записи с ее писем. Я горжусь ею, моей сестрой. Она пишет: «Ну ладно все перенесем, солдаты не унывают. Да мы должны и мы переживем эти невзгоды, вновь заживем спокойно». И я еще раз повторяю слова из ее письма: «Будем надеяться на скорую встречу. Мы увидимся с тобой обязательно».

Глава 3. Техникум и оборонные работы Я поступаю работать на ЛЭТЗ.
Снижение продовольственных норм. Увеличение смертности в городе. У нас обыск.
Отъезд дяди Захара. Встреча 1942 года [↑]

Вот и кончился сентябрь 1941 года. До нового 1942 года остается 3 месяца. Осень все более вступает в свои права. Дни стали короче. Стало рано темнеть и поздно наступает рассвет.

Наши надежды на улучшение, особенно с продовольствием, не оправдываются.

Погода становится все холоднее. 10 октября вновь снижены нормы на хлеб и другие продукты.

Как видно из записей, в техникуме я пробыл только 4 дня и 16 октября вновь отправился на оборонные работы. Но и там пробыл только 9 дней.

25 октября я поступил работать на Ленинградский электротехнический завод (сокращенно, ЛЭТЗ). Устроил меня туда мой отец, который работал там длительное время, вплоть до ухода в МПВО. Вместе с отцом до ухода в армию работал и мой брат Михаил Павлов. Завод был небольшой и располагался на Курляндской улице дом 33. Выпускал он какие-то детали для автомобилей, в основном, электротехнического характера. Было несколько цехов и оборонного значения.

Работа на заводе давала возможность получать рабочую карточку на продовольствие. А это, особенно в моем возрасте, было немаловажно. Определили меня учеником водопроводчика. Я, конечно, мало что знал в этом деле.

Моим учителем стал еще молодой толстомордый мужик, по фамилии Василий Рачеев. Рачеева в армию почему-то не брали.

Естественно, он меня ничему не учил. Если я получил кое-какие знания, то только в силу необходимости.

В описываемое время на заводе еще работала столовая. Но я там не питался, так как там было все по карточкам.

Некоторое время на заводе функционировала котельная, в которую я иногда забегал погреться.

Но однажды котел погас, кончилось топливо. На заводе стало холодно.

Из цехов, выпускавших оборонку, стали демонтировать и увозить на восток станки, в основном это были прессы для штамповки деталей. Помещения постепенно пустели. Завод медленно останавливался, и жизнь на нем теплилась еле-еле. Начальником ремонтно-механического цеха, в котором я работал и числился, был молодой черноволосый и черноглазый еврей с польской фамилией Кристалинский. После войны я встречал его в нашем Смольнинском районе, но к нему не подошел. Да и вряд ли он помнил меня.

А, между тем, обстановка в городе все ухудшалась. Обстрелы и бомбежки иногда на короткое время затихали, а затем возобновлялись с новой силой. Вот уже прошел праздник 7 ноября. В своем дневнике я уже писал, как он прошел. Приближается зима.

13 ноября, а затем и 20 ноября вновь снизились продовольственные нормы.

Это уже настоящий голод. Смертность в городе огромная. Трупы людей лежат прямо на улицах. Мы постепенно слабеем. Силы уходят из нас.

В городе остановился транспорт. Трамваи застыли в неподвижности на своих путях. Электричества больше нет. Вода в квартиры не поступает, канализация вышла из строя. Туалеты не работают. На лестнице образовались наледи из воды и нечистот. Ходить по лестнице можно с большим трудом, рискую разбить голову или сломать руки или ноги.

Чтобы защитить стекла в оконных рамах от взрывов, отец закрыл окна больше чем наполовину деревянными щитами. Так что днем наружный свет едва пробивается через верхние стекла.

Днем в комнате полумрак. По вечерам мы зажигаем небольшую чадящую дымом и копотью коптилку. Единственно, что несколько облегчает наше существование – это буржуйка. Отец откуда-то принес старый ржавый каркас, который он установил на кирпичи прямо на пол. Трубу от буржуйки вставили в дверцу находящейся в нашей комнате печки. Внутрь буржуйки отец по бокам поместил кирпичи из разбитых домов. Сверху сделал настил из железного листа. На той буржуйке мать готовит нехитрую пищу. Она же нас и обогревает. Дрова у нас лежат прямо на кухне. Дело в том, что до войны белье стирали в прачечной, а сушили на чердаке, где были сделаны отдельные кладовки из досок. С началом войны все эти кладовки были сломаны, поскольку они загромождали чердак, а при налетах авиации могли служить хорошим материалом для пожара. Примерно такое же положение было и в подвалах, где хранились дрова.

У нас до войны дров не было. Помню, как мать часто посылала меня с 3 или 5 литровой стеклянной бутылью за керосином. Керосиновая лавка находилась в подвале нашего дома. Вход с нее был прямо с улицы Красной Конницы дом 20. Этот вход существует и поныне, хотя и закрыт. За 4-5 часов, пока мать готовила обед, в комнате становилось жарко. Используя деревянные конструкции из подвала и чердака, отец сумел заготовить нам дров. Так что с этим у нас проблем не было.

С остальным было совсем плохо.

Воду нам, кажется, приносил отец из своей команды. У них там в подвале были трубы, в которых находилась водопроводная вода. Иногда откуда-то отец приносил плитки столярного клея. Из них мать варила студень. Эта темная масса плохо пахла, но голод вынуждал нас употреблять и ее в пищу. Однажды отец принес кусок выделанной сыромятной кожи. Мать пропустила ее через мясорубку и такой «фарш» мы тоже ели.

Часто даже те нормы, которые объявлялись, фактически не отоваривались, или заменялись малокалорийными суррогатами. Заболевание дистрофией и цингой стали повсеместным явлением.

Мы уже с большим трудом передвигались по квартире. Опухали лицо и ноги, болели суставы.

На работу я уже не ходил. С большим трудом добирался до завода, чтобы получить справку на рабочую карточку.

Продлевать бюллетень о нетрудоспособности нужно каждую неделю. В нашей поликлинике, что тогда находилась на площади Пролетарской диктатуры. Очередь в регистратуру растянулась по всей длине лестницы от первого и до третьего этажа. На улице мороз. В поликлинике от людей идет пар, который изморозью оседает на стенах. В регистратуре работают такие же больные люди, как и мы. Врачи в кабинетах принимают больных, кутаясь в верхнюю одежду. Весь прием заключается в прописывании бюллетеня на новый срок.

Мать у нас является иждивенкой. Ей бюллетень не нужен. Отец находится в своей команде. И пока он двигается, бюллетень ему тоже не нужен. И только я, с большим трудом, из последних сил, продолжаю ходить туда.

И вот в это время где-то в конце ноября в нашей квартире появилась Елена Алексеевна Манухина.

Когда я описывал жизнь на хуторах, то уже упоминал эту фамилию. Ее отец Алексей Федорович и мать Ксения, перед войной жили в деревне Большой Брод Лужского района и работали в колхозе «Искра». Тогда же Елена (или как ее называли, Леля) вышла замуж за местного жителя Николая, только что отслужившего действительную и стала носить его фамилию. В войну они уже жили в Ленинграде, где-то в районе Московского вокзала, по-видимому, у родственника Николая, тоже выходца из той же деревни Большой Брод. Он работал управдомом. Возможно, его фамилия была Воронов или что-то близкое к ней. Николая в армию не призвали. Он работал в горячем цеху на заводе, который был где-то на Выборгской стороне. Может быть, это был «Красный выборжец». Работа в горячем цеху тяжелая, тем более в голодном городе.

И вот, как сказала Леля моей матери, они решили вернуться в Большой Брод. С собой Леля принесла какое-то большое блюдо, вилки и ножи. Все это она оставила у нас. Я не помню, отговаривала ли ее моя мать не делать этого. Рано утром она ушла от нас.

Вместе с Николаем они направились на Среднюю Рогатку. Там уже располагался первый контрольный пост, на котором они и были задержаны. Их сразу же направили на Литейный в Большой дом. К вечеру Лелю отпустили, и она часов в 7 вечера появилась у нас. Николай остался там.

Часов в 11 вечера у нас в квартире раздался звонок. В дверях стояли два человека с Литейного. Один пожилой или примерно средних лет, в гражданской одежде, по-видимому, следователь, другой молодой, в форме лейтенанта. Они спросили, здесь ли находится Леля и, получив положительный ответ, направились в нашу комнату для проведения обыска. В качестве понятых они взяли Николая Федотовича Горбунова и его вторую жену Настасью. В это время из команды пришел мой отец.

Во время обыска я сидел на кровати, так как уже плохо ходил. Обыск длился недолго, потому что и смотреть-то было нечего. Следователь вел себя спокойно, а лейтенант вел себя как-то экспансивно. Он был какой-то нервный, а точнее – дерганый.

Меня все происходящее раздражало, и я что-то сказал, на что от лейтенанта услышал: «Вот и ты сейчас с нами пойдешь». Примерно за день до этого отец откуда-то принес обойму с 5 винтовочными патронами. Кажется, он подобрал обойму на улице. Зачем она ему понадобилось, я не знаю. Я сунул обойму в ящик письменного стола. Там же лежал небольшой самодельный нож в кожаном футляре, а еще небольшой пистолет, пятимиллиметровый, гладкоствольный. Такие пистолеты, на один малокалиберный патрон, выпускались в России, в царское время, и их свободно можно было купить. Этот пистолет, а точнее, ствол и ручка (курка вообще не было) был выловлен в реке. И вот этот пистолет я выпросил у моего соседа Анатолия, сына Николая Федотовича. Приделал к нему курок. Стрелять из него, конечно, было нельзя. Там же, в ящике стола, лежал черного цвета пистолет, похожий на ТТ, сделанный из дерева. Лейтенант выдвинул ящик и увидел все эти предметы. Я не знаю, что он подумал в этот момент. Но как- бы то ни было, обойму с патронами и «игрушечный» пистолет они забрали с собой. Чехол от ножа этим же ножом лейтенант собственноручно разрезал. ТТ они оставили мне.

Когда они уходили, взяв с собой Лелю, в коридоре мать пыталась объяснить следователю, что произошло, и чем это было вызвано. Он как бы сочувственно отнесся к произошедшему. Но спокойно сказал, что они совершили большое преступление: хотели перейти на сторону врага. После описанных событий о них долго никаких сведений не поступало. Только недавно у нас появились сведения, что Николай умер в тюрьме на Литейном, а Леля в лагере. Николай в военное время самовольно покинул завод. Я так подробно описал все это для того, чтобы кто-нибудь из их родственников захочет узнать их судьбу. Я был последним, кто видел тогда Лелю. Николая я никогда не видел и не встречался с ним. Моя племяннице Нина Мутина, живущая сейчас на станции Толмачево, в детстве жила в Большом Броду. Она говорит (так как у нее участок в деревне, и она там часто бывает), что кто-то из их родственников продолжает жить там.

Меня все время что-то подталкивает написать письмо в Федеральную службу безопасности города и области, чтобы узнать их судьбу. Но что-то меня удерживает от этого. Возможно, это страх? Но в чем тут была моя вина в этом эпизоде?

Если судить по сохранившейся переписке, то в декабре между Борисовыми и Голосовыми возникли какие-то «трения». Может быть, это было обусловлено тем, что к тому времени закончились запасы продуктов. Дядя Захар один или два раза ходил в Смольный и даже по талонам обедал там. Обеды были самые незамысловатые. Его депутатский статус играл определенную роль. И вот, ближе к Новому году, он через Ладожское озеро уехал на «Большую землю» в Тихвин. Тетя Дуня и Виктор пока остались в Ленинграде. В это время у нас с ними была очень слабая связь.

25 декабря впервые были увеличены продовольственные нормы. Но это уже не могло изменить и прекратить трагедию нашей (и многих тысяч других, таких, как мы) семей.

Заканчивался 1941 год.

Мы вступали в новый 1942 год, еще не зная, что нас ждет в будущем. Мы были совсем измотаны, измучены и физически ослаблены.

Я не мог знать, что в новом году останусь совсем один и должен буду сам защищать свою жизнь. Ни мои родители, ни я не обладали качествами для выживания в экстремальных условиях.

А новый год все приближался.

Примерно за полчаса до 12 часов пришел отец. Мы сели за стол, который стоял посреди комнаты. На столе горела свечка. Было поллитра красного вина и еще что-то на тарелке. Все было очень скудно, да и что откуда могло быть. Наступил новый 1942 год. Мы еще немного посидели и стали ложиться спать. Отец ушел в свою команду. Не помню, были ли в эту ночь тревоги. (Через 42 года, в 1984 году, я написал картину, на которой в точности изобразил эту встречу).

Следующий день был похож на все предыдущие, с обстрелами, бомбежками и полуголодным существованием. Чувство голода постоянно сопровождало нас.

Глава 4. Голосовы эвакуируются из Ленинграда. Жизнь в блокадном городе.
Разговор о женитьбе. Смерть отца [↑]

Наступил 1942 год. С ним мы связывали надежды на улучшение нашего положения. Однако ни мои родители, ни я и предположить не могли, что он нам принесет.

Как показали дальнейшие события, год выдался трагичным и круто изменил мою жизнь. Впрочем, не только мою.

Как я уже писал, дядя Захар уехал из Ленинграда еще до Нового года, а 20 января к нему выехали тетя Дуня и Виктор. Их путь через Ладожское озеро до Тихвина продлился целых 7 дней. Их дорожные передряги совсем измотали. Только 27 января они приехали в Тихвин. Позвонили по телефону дяде Захару, который и приехал за ними. Он в это время работал в совхозе в поселке Ярославна, что в 80 км от Тихвина, станция Ефимовская, совхоз Ефимовский. Вконец измотанные, они добрались до места, но через 2 дня Виктора не стало. Как позднее писала тетя Дуня, жизнь там была не лучше, чем в Ленинграде. Жить было голодно. Одно отличие: не было бомбежек и артобстрелов. Мимо них шли эшелоны с эвакуированными.Их в этой местности не оставляли, а отправляли дальше на восток. Ясно, что большого количества эвакуированных эта местность принять не могла.

Итак, Голосовы уехали, а мы остались в городе. Первое увеличение (25 декабря 1941 года) норм выдачи хлеба населению, как и второе (24 января 1942 года), мало что изменили в нашей жизни. Голод в городе продолжал свирепствовать, унося в небытие все новые жизни. Смертность продолжала увеличиваться. Трупы людей на улицах, занесенных снегом, были обычным явлением. Часто человек выходил из дома, от голода падал на улице и больше не поднимался. Жизнь в Ленинграде медленно, но неуклонно угасала.

Отсутствие пищи, с трудом добываемая вода, без тепла и света, бездействующая канализация – все это делало жизнь невыносимо тяжелой. Артиллерийские обстрелы, а особенно воздушные налеты немецкой авиации, угнетающе действовали на психическое состояние жителей.

Единственно, чего мы не испытывали – так это отсутствие тепла. Отец откуда-то принес и оборудовал старую буржуйку и заготовил для нее из подвалов и чердаков дрова, которые у нас были сложены на кухне. По вечерам мы освещались небольшой коптилкой, в которой использовали машинное масло, каким-то чудом оказавшееся у нас. Тусклый свет мерцал в комнате, коптилка чадила копотью, которая разлеталась по комнате, оседая на стенах и скромной мебели. В воздухе стоял запах горелого масла.

Так как водопровод замерз и не работал, то с водой были большие проблемы. Я уже не помню, откуда мы брали воду. Возможно, ее приносил отец, у них в команде, где он жил, иногда вода появлялась в водопроводных трубах, располагавшихся в подвале. Однако воды было мало. Хватало только для приготовления чая и жидкого «супа». Поэтому белье не стиралось.

Да и сил у матери для этого уже не было. К тому времени все мы сильно исхудали. Двигались мало. Ноги становились словно «набитые ватой».

В городе стихийно образовывались небольшие рынки. Изголодавшиеся люди пытались там менять вещи на хлеб. Но вещи не особенно ценились, да и не было у нас дорогих вещей. Несколько раз мать ходила на такой рынок, пытаясь что-то из вещей поменять на 100-200 грамм хлеба. Я не помню, чтобы из этого что-либо получалось.

Другой проблемой было отсутствие канализации. Нечистоты некуда было утилизировать. Ходить по лестнице было опасно – на ступеньках образовались наледи из пролитой воды и нечистот.

Из дома мы выходили довольно редко, только в случае крайней нужды. Даже бомбардировки не заставляли нас покидать жилье. Если раньше мы при бомбежке спускались в холодный подвал, то теперь, когда наступала полная апатия к происходящему, мы этого уже не делали, полагая, что в наш дом бомба не попадет. А немецкие войска продолжали свое черное дело.

Как-то в один из дней я вышел из дома по улице Красной Конницы, направился в сторону Московского вокзала. Подходя к аптеке № 22, что располагалась на углу Суворовского проспекта и улицы Салтыкова-Щедрина (теперь это Кирочная улица), я увидел, как со стороны Литейного проспекта приближаются две трехтонные грузовые машины. Они выехали на Суворовский проспект и направились в сторону Смольного. На машинах был груз, слегка прикрытый брезентом, развевавшимся на ветру. В кузове были трупы людей. Высота этого «груза» составляла примерно 2-2,5 метра. Наверху на брезенте располагалось по 2 человека, которые этот груз сопровождали. По-видимому, машины направлялись в сторону Пискаревского кладбища.

Я отупело посмотрел на них и побрел дальше. Подобные картины в городе, хотя и в более меньшем размере, были и раньше. Они стали повседневными реалиями нашей жизни.

Иногда ненадолго из команды приходил отец. Мать старалась его чем-то поддержать, но у нас самих ничего из пищи не было.

В последние месяцы жизни с ним стали происходить странные вещи. Придя домой, он ходил по комнате. О чем он думал, он нам не говорил. Было видно, что на почве голода с ним происходил психологический надлом. В таких случаях мать обычно говорила: «Вася, не ходи, сядь и посиди». Но отец продолжал ходить.

Голод приводил людей к общему истощению организма. Самой распространённой болезнью стали дистрофия и цинга. Антисанитарное условия жизни привели к тому, что спутниками нашей повседневности стали платяные вши. Эти кровососущие паразиты своими укусами раздражали кожу. Их укусы вызывали покраснение и зуд. Попытки избавиться от паразитов с помощью имевшейся тогда мази под названием «Политань» к успеху не приводили.

О жизни в блокадном Ленинграде написано достаточно много. Героическое и трагическое шли рядом. Я не намерен поражать читающего эти строки описанием тех трудностей, которые выпали на нашу долю. Только тот, кто жил в блокаде и пережил ее, может оценить все пережитое.

Как я уже отмечал, мы редко покидали нашу квартиру. Но однажды, кажется, это было в январе, мать вернулась с улицы и сказала: «А я встретила Мару (Гаврилову)». Я не придал этому значения и разговор не нашел продолжения. Почему именно на этом эпизоде она акцентировала мое внимание, я не понял. Никогда никаких бесед о Маре мы не вели. Но вскоре у нас в комнате она появилась.

Помню этот зимний день. Сквозь заиндевевшие верхние части окон в комнату скупо пробивался свет. Более чем наполовину окна были закрыты деревянными ставнями. Их отец навесил для того, чтобы предохранить стекла при бомбежках. Мать и Мара сидели около окна. Я участия в разговоре не принимал и содержания его уже не помню. Из всего разговора я запомнил только одно: мать просила Мару выйти за меня замуж.

Как можно сделать вывод, в том числе из сохранившихся писем, она пришла к выводу, что живыми из имеющейся обстановки нам не выйти. Потому таким наивным способом она пыталась сохранить мне жизнь.

О какой женитьбе или замужестве могла идти речь, нам в то время по 17 лет. После тяжелой голодной зимы, в обстановке военного времени подобная постановка вопроса была безумием. По-моему, разговор закончился ничем. Это была первая и последняя моя встреча с Марой в блокадном Ленинграде. Она ушла, а мы остались с нашими проблемами.

А немцы продолжали обстреливать город из орудий. Ночные же бомбардировки проводились с немецкой педантичностью. Одно время они начинали точно в 7 часов вечера.

Бывало, смотришь на часы – вот время приближается к 19-00. Еще не объявлена воздушная тревога, а за окнами уже слышны разрывы бомб. Так продолжалось, наверное, не менее месяца. А затем время бомбардировок немцы перенесли на 23-00. И каждый раз приближение стрелок к известному времени вызывало невольную дрожь во всем теле. Ожидание неизбежной опасности для жизни в одно и то же время изматывало как морально, так и физически.

А в это время в нашей семье приближалась трагическая развязка.

10 марта 1942 года отец не появился дома. Встревоженная мать пошла в команду. Отец уже не мог ходить.

А на следующий день в 8-30 утра отец скончался. Ему было в то время 47 лет. Из справки, заменившей ему бюллетень, какой-то врач Цукерман констатировал сердечную недостаточность.

Ясно, что причиной смерти явился голод. Но он оставался в строю до самой последней минуты.

Мать пришла домой и сообщила мне о смерти отца.

Это была самая первая и самая большая потеря в нашей семье. Мы оставались двое: я и мать.

Вместе с матерью я отправился в школу, где находилась команда, в которой жил отец. Сейчас это школа № 154 Центрального района. В этой школе до войны учился я, а после войны ее закончила моя дочь Елена. В настоящее время ее посещает мой внук Володя.

Со стороны Тверской улицы, через центральный вход, по первому этажу мы длинным коридором дошли до его конца. Слева от нас была дверь, в которую мы и вошли в комнату. Эта комната существует и поныне.

В пустой небольшой комнате у левой стены на полу лежал мой отец. Мать зашила его в простыню (так хоронили тогда многих умерших). Это было последнее, что мы могли для него сделать.

Мы попрощались с ним, немного постояли около него и вернулись домой.

Подавленные случившимся, мы не плакали.

Такая же участь ждала и нас.

На следующий день команда похоронила его в братской могиле на Красненьком кладбище.

Сейчас в школе мемориальный музей, а в коридоре на стене памятная доска. На ней написано: «В этом здании во время Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. дислоцировались роты 339 Отдельного городского батальона Краснознаменного МПВО Ленинграда».

Глава 5. Я меняю место работы. Некоторые улучшения жизни.
Попытки уйти в армию или эвакуироваться. Второй приезд Пани. Телеграмма из Ефимовского.
Мать в больнице. Я остаюсь атеистом. Смерть матери [↑]

В книге «Ленинград в борьбе, месяц за месяцем 1941-1944, стр. 196» сказано: «22 января ГКО принял постановление об эвакуации 500 тысяч жителей Ленинграда». «В январе 1942 года удалось эвакуировать немногим более 11 тысяч человек».

В феврале мы с матерью также предприняли попытку эвакуироваться. Но наша очередь еще не наступила.

Я формально числился работающим на ЛЭТЗе. Каждый месяц с большим трудом я добирался до завода. Чтобы иметь рабочую карточку, нужно было представлять справку. Вот за ней я и ходил на Курляндскую улицу.

Завод не работал. Оборудование было вывезено. Цеха стояли пустые. Только в отделе кадров да в профкоме «теплилась» жизнь.

Из дома я обычно уходил часов в 7 утра. К полудню добирался до завода и, сдав бюллетень и получив нужную справку, отправлялся домой. Домой возвращался, когда уже было темно.

Вконец измотанный дистрофией, каждую неделю я должен был выстаивать длинную очередь в холодном вестибюле 38-й поликлиники, находившейся на площади Пролетарской диктатуры. В холодных кабинетах поликлиники вели прием больных такие же изможденные голодом врачи. Вся процедура проема у врача сводилась к формальному продлению бюллетеня.

Сразу после смерти отца мать решила, что нам, хотя бы временно, надо пожить на старом месте, т.е. на Лермонтовском проспекте, где в семье Ошаклинских жила дальняя родственница отца – Ольга Осиповна Осипова. Ранним утром мы направились туда.

На развалинах какого-то дома я нашел бревно, диаметром 15-20 см и длиной примерно 2,5 метра. Привязав к нему длинную веревку и перекинув ее через плечо, мы продолжили наш путь. Особенно запомнился момент, когда, двигаясь по набережной реки Фонтанки, я тащил это бревно, выбиваясь из сил, по проезжей части набережной. Параллельно мне по тротуару двигалась мать. Где-то за Аничковым дворцом мы окончательно выбились из сил и, бросив бревно, вернулись домой. Зачем это все было нужно, я не могу понять и сейчас.

Приближалась весна. Увеличение поставок продовольствия привело к тому, что город, как тяжело больной человек, медленно возвращался к жизни. Началось восстановление водопровода и канализации.

Заводу я был не нужен и поэтому числиться там больше не мог. Меня направили на работу в какую-то жилищную контору, тем более, что я числился на заводе учеником водопроводчика. Работать в этой конторе я не горел желанием, тем более, что она была далеко от дома. Не пойти туда я тоже не мог. В военное время отказ от работы мог иметь для меня самые нежелательные последствия. Придя в контору, я застал там двух женщин, которые, посмотрев на меня, сразу сказали, что я им как работник не подхожу.

Однако не работать я не мог, и поэтому занялся поисками работы, которую нужно было найти вблизи от дома. Опыта в поиске работы у меня не было, как и не было специальности. Проболев всю зиму, я мало чему научился в водопроводном деле.

Через дорогу от нашего дома (угол улицы Красной конницы и Очаковской улицы) как раз напротив школы, где был в команде отец, находилась еще одна школа. В попытке найти работу я зашел туда, где встретил 3 или 4 девчонок, примерно моего возраста. Они были молоды, жизнерадостны, веселы. По их виду можно было сделать вывод, что они не испытали того, что выпало на нашу долю. Я спросил о работе. Одна из них, обращаясь к другим, смеясь, сказала: «Ой, девочки, смотрите, дистрофик». Это был удар в самое сердце. Я повернулся и молча вышел из здания.

Наступил апрель 1942 года.

Солнце пригревало все сильнее. Иногда, после тяжелой зимы, мы с матерью приходили на Калужский переулок, садились у стены дома и грелись в его лучах.

В районе открылась баня. Хотя в ней были большие очереди, но иногда я попадал туда.

В этом же здании, где была баня (на Суворовском проспекте), на втором этаже открыли столовую усиленного питания. В очередной раз, придя в поликлинику, я попал на прием к врачу. Врачом была молодая девушка. По ее виду сразу было видно, что она не из блокадного Ленинграда. И, действительно, местных врачей уже почти не осталось. И тогда из Москвы в город был направлен целый отряд молодых врачей. Она-то и послала меня в эту столовую. Питался я там один раз в день. Обеды были как в довоенное время. Однажды я решил, что надо бы котлету, которую мне дали к обеду, отнести матери. В этом «крамольном» действии я был уличен, что могло привести к исключению меня из этой столовой. К счастью, в этой столовой работала соседка из соседней квартиры 54. Так что этот эпизод закончился для меня благополучно.

Мать к врачам не обращалась. Бюллетень ей был не нужен, а оказать ей помощь врачи не могли. Нужны были продукты, а их-то и не было. Обстрелы и бомбежки города не прекращались.

Наконец, 3 апреля 1942 года я приступил к работе в качестве ученика автослесаря. Автобаза № 1 находилась в Водопроводном переулке дом 3, рядом с городской водопроводной станцией. На довольно обширной территории базы располагалось одноэтажные боксы. В автофургонах, принадлежавших базе, развозился хлеб с хлебозаводов по булочным города.

Меня определили работать в шинную мастерскую, а, точнее, в шинно-монтировочную. Мастерская располагалась внутри двора. Состояла она из двух помещений. В первом из них производилась разборка и монтаж автомобильных колес. Во время этой операции производилась замена автомобильных камер, которые после монтажа колеса наполнялись воздухом. Воздух подавался от магистрали высокого давления. Для заполнения камеры достаточно было подсоединить к ней шланг, открыть кран и по манометру установить давление.

Работа довольно несложная, но при моем малосилии разборка колес была довольно трудной. Иногда шоферы делала эту работу сами. Во втором помещении находился склад камер, которые грудой лежали чуть ли не до потолка. Со своим напарником, довольно пожилым мужчиной, мы работали посменно. Он был родом откуда-то из-под Москвы. Почему его не брали в армию, я не интересовался.

У моего отца была гармонь, на которой он довольно хорошо играл. Гармонь была так называемого «немецкого» строя. Строй характеризуется тем, что при нажатии какой-либо клавиши при растяжении мехов гармони будет звучать одна нота, а при сжатии – уже другая. Поэтому игра на такой гармони требует наличие определённого навыка и умения. Так как я на гармони играть не умел, то и решил продать ее моему напарнику, что и сделал, получив от него 800 рублей.

Жизнь в городе понемногу улучшалась. 15 апреля 1942 года на улицах появились первые трамваи. Это было отрадное событие.

Где-то в начале июня мать послала меня к тете Кате Фартововой. Ее родственница работала на «Скорой помощи». Я должен был договориться о помещение матери в больницу, что сделать в тех условиях было довольно сложно, хотя в городе были развернуты дополнительные госпитали.

Мать вручила мне самое дорогое, что у нее имелось. Это было покрывало, связанное ею из катушечных ниток. В результате договоренности было обусловлено, что мать должна быть на Греческом проспекте, где ее и возьмет «Скорая помощь».

К назначенному времени мы пришли к дому 15, что на Греческом проспекте.

Мать села на тумбу, а мне сказала, чтобы я шел домой. Не оглядываясь, я двинулся домой, в обратный путь. Поэтому, когда подошла «Скорая», я не видел.

Вскоре, уже не помню каким путем, я узнал, что мать в больнице, которая располагалась как раз напротив, через дорогу, от того места, где мы с матерью расстались. Больница находилась в здании дореволюционной постройки. До войны это была школа. Теперь это 166 школа (Греческий проспект дом 1/8).

В приемные дни я приходил к матери. Она лежала на чистых простынях в большой светлой палате. Внешне она выглядела значительно лучше, но была тяжело больна. У нее началась водянка. Еще в самые тяжелые периоды блокады (ноябрь 1941 г. – январь 1942 г.) мы пытались ограничить ее в употреблении воды. Но голод вынуждал ее пить воду в больших количествах. Таким путем она старалась заглушить голод, хотя это была иллюзия.

Однажды при очередном посещении мать призывала меня обратиться к религии. Для меня это было неприемлемо. Не желая огорчать ее, я промолчал. Надо сказать, что все мое воспитание не располагало к подобным действиям. Мать лишь причисляла себя к верующим. Отец к религии был равнодушен. До войны в семье никогда и никто не принуждал верить в бога. В сентябре 1940 года, еще в июле, я вступил в комсомол. Весь стиль моего мировоззрения складывался в определенном направлении. На всю жизнь я остался атеистом.

В описываемый мною период мы с матерью и Голосовы искали возможные варианты изменения нашего положения. То мы стремились эвакуироваться, то я пытался уйти в армию. После первого переезда 5 мая 1942 года Паня приехала в начале июня (ориентировочно 5-6 июня 1942 года) с намерением принять какие-либо меры. Очередной ее приезд ощутимых результатов не дал.

8 июня 1942 года пришла телеграмма из Ефимовской. Вот ее текст: «Если вам плохо, приезжайте. Бросьте все, переживем. Голосов». Реализовать телеграмму было уже невозможно. Меня вызывали в райвоенкомат с целью привлечь во всеобуч. Однако мое физическое состояние было крайне тяжелое. Хотя эвакуация в городе продолжалась, ею воспользоваться мы уже не могли. Окончательную точку в этом вопросе поставил контрольный листок, который мне 13 июля 1942 года вклеили в паспорт. Я должен был остаться в городе.

11 июля я в очередной раз пришел к матери в больницу.

Кто-то из работников больницы сказал, что вчера, т.е. 10 июля, мать умерла, и я могу забрать ее вещи.

В этот момент я понял, что произошло что-то большое и непоправимое для меня. Я остался один и что помощи ожидать мне неоткуда. Голосовы были далеко. Паня в армии. Никаких возможностей и средств похоронить мать у меня не было.

В полном безразличии к происходящему, полностью опустошенный морально, я вышел из больницы, прошел мимо одноэтажного здания, где была мать, и не заходя туда, направился домой. Никакие ее вещи мне были не нужны. Я хотел сохранить в своей памяти облик моей матери таким, каким я его видел не только всю нашу совместную жизнь, но и в последнюю встречу с ней.

Мать похоронили, как и многих ленинградцев, в братской могиле на Красненьком кладбище.

Сегодня, анализируя тот период, я все время задаю себе вопрос: а что было бы, если бы мать приняла решение о больнице несколько раньше? Возможно, что она и осталась бы жить. Но на этот риторический вопрос ответа нет.

Придя из больницы домой, я со всей остротой понял, что в моей жизни наступает новая ситуация, выход из которой почти в полной мере зависит от меня. Хотя возможно, что это и не так. Как это часто бывает в жизни, наша судьба зависит не только от наших желаний и взглядов, позиций, но и от внешних факторов.

Как бы там ни было, я пришел к твердому убеждению, что я должен жить и преодолевать возникающие трудности.

Глава 6. Письмо из Ефимовской. Посещение Ленгорисполкома. Приезд Пани. Я ухожу в армию. Воспоминания П.З. Михриной. 147 отдельный батальон связи 22 укрепрайона.
Армейская служба: наряды, караулы, дежурства на узле связи [↑]

Город готовился к отражению немецкого наступления. Ходили слухи, что готовится штурм города. Единственным источником информации для меня, как и для многих других жителей, была радиотрансляционная сеть. Что происходило вокруг Ленинграда, я не знал. Подготовка к отражению штурма была видна, хотя бы из того факта, что во многих окнах первого и второго этажей были сооружены бойницы.

Мой путь проходил из дома на работу и обратно. Пищу дома я не готовил. Одно время ходил обедать в столовую, что была в Соляном городке. Затем столовую открыли на работе. Это называлось котловым довольствием. Я сдавал карточки и питался в столовой 2 раза в день.

Из города продолжалась эвакуация тех, кого считали в городе ненужными. Для меня события развивались в двух направлениях: эвакуация или армия.

В конце июля 1942 года я получил из Ефимовской письмо от дяди Захара к председателю Исполкома ЛенОблСовета. В нем говорилось, что я остался один, и содержалась просьба эвакуировать меня к ним.

С этим письмом я и отправился на Литейный проспект (видимо, там находился облисполком). Это массивное здание находилось напротив улицы Жуковского. В вестибюле я показал письмо солдату-охраннику. Кажется, он позвонил куда-то по телефону, и минут через 10-15 я с сопровождающим поднялся на 3 или 4 этаж. Через дверь попал в большую комнату. В комнате стоял письменный стол. Какой-либо мебели я не заметил. Противоположная от двери стена была полукруглой, со сплошными окнами, выходившими на Литейный проспект. У окна в военной форме без знаков отличия стоял мужчина и смотрел на улицу. Когда он повернулся ко мне, я увидел, что он был среднего возраста. Кто это был, я не знаю. Прочитав поданное мною письмо, он сказал, что через 2 или 3 дня откуда-то с 8-й Советской улицы у них пойдет автомашина, с которой я и мог бы эвакуироваться.

Никаких указаний или что-либо более определенного я от него не услышал. Ехать на таких условиях было довольно опрометчиво. Но все же 6 августа я уволился с Автобазы, не представляя, что буду делать дальше.

Но здесь сработал «его величество случай». Где-то 8 или 10 августа 1942 года появилась Паня (ранее она один раз уже приезжала) с письмом от 147 Отдельного батальона связи, входившего в состав 22 укреплённого района Ленинградского фронта. Письмо было адресовано военному комиссару Смольнинского РВК г. Ленинграда и содержало просьбу направить меня для службы в Красную Армию. Она ходила в военкомат, но там отказали.

В этот раз решили рисковать и ехать без согласия официальных органов. Риск оказался оправданным и по своим результатам превзошел все наши ожидания.

Как мы добирались до части – это особый разговор. Однако я не буду об этом писать, а предпочту привести воспоминания Пани. Хотя они довольно краткие, но, в общем, правильно отражают те события.

И сегодня, по прошествии многих лет, я считаю - именно тогда был решен вопрос о том, что я буду ЖИТЬ. Я благодарен всем тем родным, которые приняли участие в моей жизни и судьбе.

Рассказывает Прасковья Захаровна Михрина (в дев. Голосова) – магнитофонная запись:

«Отец мой Захар Андреевич 1888 года рождения, мать Евдокия Евдокимовна, 1889 года рождения.

Мне, когда переехали на хутор из деревни Петровская Горка, было 2 года, Виктор на 3 года старше – 5 лет, Леша (в войну погиб, он был майором), 1915 года рождения, самая старшая сестра Шура 1912 года рождения, как дядя Миша. В 1952 году она умерла от белокровия.

На хуторе я закончила семилетку в Торошковичах, 10 км ходить надо было. Это далеко.

На неделю мы уходили учиться, с собой брали буханку хлеба и горшок брюквы пареной, и бутылку молока на неделю. Жили в общежитии, там был интернат при школе. Дети с хуторов все приходили. В столовой суп сварят. Домой придешь, сразу – раз, кружку воды, брюкву ставишь варить, хорошо еще 100 грамм песку купишь. Хлеб, песок - и с водичкой брюкву ешь.

Так и жили. Одеты были кое-как, очень скромно. Мать давала денег на песок. Не килограммами, конечно, ну 100-200 грамм.

В 1936 году я училась в ФЗУ. После его окончания меня направили на работу в Гатчинский район, станция Низовская.

Я там работала телеграфисткой, а уже в 1940 году или в начале 1941 года меня взяли на Центральный телеграф в Гатчину. Я там работала, когда началась война. Я замещала начальника телеграфа, так как штатный начальник телеграфа был призван в армию.

Начал немец подходить к Колпанам. Колпаны – это уже начало Гатчины. Нас на дежурстве осталось 3 человека, я - как начальник телеграфа (мне 19 лет), поскольку я знала всю телеграфную аппаратуру. Остальные уехали в Пушкин и Ленинград.

Потом уже немец к Колпанам пришел. Деваться некуда, сняли все аппаратуру, нас усадили на машину и увезли в Пушкин. В Пушкине нас держали с таким расчетом, что, если отобьют Гатчину и немца отгонят, на восстановление нас вернут. Но мы там 3 дня прожили, никаких признаков этого нет, все ближе и ближе немцы подходят. Тогда нас направили в Ленинград и поместили на улице Красных курсантов в какой-то клуб. Мы там жили месяц или два. Потом приехали какие-то представители из армии, отобрали нас 12 человек специалистов, посадили в закрытый фургон и увезли в лес.

Попали мы на Карельский перешеек. Потом туда отца (Горбунова А.В.) я привезла. Это было в 1941 году, мы туда попали, а Лешу я привезла в 1942 году. Я заметила, что какой-то мальчик появился, подросток, там, в части. Я стала интересоваться, а что это за мальчик. Говорят - да это политрука сын. Я говорю: «А как это?» «А он как воспитанник». А мне-то нельзя?

Объясняю, что у меня есть брат, и в таком состоянии - мать и отец умерли, и он один остался несовершеннолетний.

Тогда мой начальник поговорил с начальством и дали мне отпуск - увольнительную, чтобы я поехала в Ленинград и забрала его. Дали они какую-то бумагу, что, мол, такой-то обязан явиться в часть, но, а эта бумага-то что… Он-то не военнообязанный.

Приехала я в Ленинград. Прихожу туда в старый дом в квартиру. Только по лестнице поднялась, смотрю, дверь открывается вашей квартиры, и Леша стоит в дверях. Улыбнулся как-то так. А я опешила. Он выглядел очень плохо. Потом вошли в квартиру.

Я спрашиваю: «А куда ты собрался?» Он говорит: «А я иду за пропуском». Он собрался ехать в Ефимовское к дяде Захару.

Дядя Захар (отец Прасковьи Захаровны) был депутатом городского народного совета, ему дали направление от Смольного в только что освобожденный Тихвинский район.

А что Тихвинский – только немец ушел, там голод и все что угодно было. И вот во время, когда они туда ехали, мой брат Виктор прямо в дороге там умер. Их покормили там, видимо заворот кишок, они уже покойника привезли туда. Только похоронили в Ефимовском.

Он (Горбунов А.В.) говорит: «Дядя Захар мне прислал пропуск. Вызов в Ефимовское». Я говорю: «Подожди, Леша. Давай мы с тобой еще погодим. Надо нам с тобой как-то уехать отсюда». Пошли в военкомат, никто нас не принял. Он у них на учете не стоит, нечего им разговаривать с нами. Ни у кого времени на это не было, тогда я так и уехала ни с чем.

Приехала в часть, спрашивают: «Ну что, ты привезла?». «Нет, - отвечаю, - не привезла».

«Почему?». Я объяснила.

Тогда они снова меня командируют, дают увольнительную, я тогда снова в Ленинград поехала, с этой бумагой, что он должен явиться в часть.

Вот, приезжаю, а у нас уже такая обстановка с продовольствием, как и в городе. Какие-то кусочки хлеба, какие-то корочки можно было достать, то один даст, другой даст, крупы кое-какие. Приехала в Ленинград. Чугуночка такая стояла у Леши в комнате, наварила я из всего этих кашек, какие уж там получились эти кашки, не знаю.

Надо мне надо его живым довести. А меня в части настроили: «Вези, и все, мол. Вези».

Как везти, не знаю. Ну ладно. И у него настроение поднялось, и у меня.

Приехали мы на Финляндский вокзал. Стоит поезд. Стоит в воротах милиционер. Народу пока еще не было. Мы подходим к милиционеру, я показываю документы, что нам проехать надо в часть. Ну, вот он посмотрел документы и говорит: «Надо еще оформить у военного коменданта справку, что в часть». Я спрашиваю: «А где этот военный комендант?» Он указывает: «Вот там, через пути».

А это где-то там, в том крыле. Я и думаю: «Туда пойти, как там, оформят, не оформят…».

И вдруг, откуда ни взялся, народ проходит на поезд. В нашем направлении поезд-то шел.

Леша-то прошел немножко туда, к поезду. Я вижу, что милиционер не особенно на меня внимание обращает. Занимается другими, проверяет документы. Я так постояла-постояла, и говорю: «А, что будет! Милый, не стой, не стой. Иди, садись в поезд. Иди, я приду». Не идет. Я тогда махнула рукой, «Идем, что будет».

Вот мы так сели, друг против друга. Дверь та открывается – меня трясет, я вся в напряжении, дверь эта открывается напротив его – он в страхе тоже весь. Не только там контроль поездов, а военные же ходили патрули.

Едем одну станцию, другую, третью. Левашово проехали, ближе туда едем. И вот все со страхом едем. Молчим, нам уже не до разговоров. Потом уже подъехали к Парголово, одна остановка до нашей Песочной оставалась, подъезжаем, я так облегченно думаю: «Ну, а теперь все равно. Если нас высадят, в Левашово или Парголово, то мне уже все равно. Я тут уже по телефону созвонюсь со своими в части. Раз они меня пустили в Ленинград, они в курсе дела, значит, это все дело решено».

И вдруг мы подъезжаем к Песочной, нашей станции, ни один контроль, ни один патруль не прошел. Так мы слезли с этого поезда, ну, я не знаю, ну, как с того света спустились, а Леша такой же голодный. Совершенно, ну прямо я не знаю, посмотреть – ужас, страх прямо был.

Я и думаю: «Нам до части, до Сертолово еще 9 километров идти пешком. Как же я его доведу? Как же мы дойдем? …» О себе я и не думала. Прошли мы эту Песочную. Зашли на канавку, я его покормила этими кашами, что были сварены, и пошли дальше. И вот мы шли, и вот это я смотрю, что он даже лучше, чем я дошел. У него появилась энергия, с того света, собственно, ушел.

А пришли в часть, там сразу уже приняли. Старшина определил его в радиороту.

Потом на следующий день старшина мне и говорит: «Паня, я ему три обеда дал». Ну, какие там обеды были, но все равно. Я так и ахнула. «Ты с ума сошел. Ты бы один обед да разделил ему на три-четыре раза». Ну, думаю, чего-нибудь случится. Слава богу, ничего не случилось.

Я тогда в штабе была начальником смены, у меня было 12 человек в подчинении - командир отделения, все работали мы на аппаратах.

Опять встречает меня старшина и говорит: «Мы его отправим на радиоточку. В землянке по 7 человек или по 12 . Ему там будет спокойнее. Здесь если в наряды идут, кто старший или нет, все равно надо идти в наряд, а у него ноги не ходят. А там хоть будет ему спокойно. Все на своем месте будет. Там и аппаратура будет и охрана. В общем, радиоточка будет».

Вот они его туда и отправили, а он там, может быть, месяц пробыл, я его не видела, не помню.

Когда мы встретились, я говорю: «Леша, как?» Он говорит: «Все ничего, но ноги не ходят».

А уже позже я его встретила. Я так обрадовалась, какой стал свежий, полный уже, на ноги все жаловался, но ничего, потом прошло.

Оказывается, если бы в тот момент тогда я не пришла и его бы не встретила, он бы ушел за пропуском и уехал к родителям в Тихвинский район. А там, как выяснилось позже, там всю эту молодежь, молоденьких, собирали без обучения, без всего и в бой. Соберут оружие, и ничего они не знают, их только с улиц собрали и сразу в бой. И там очень много погибло таких людей. И все мы очень радовались, что именно в такой момент, что я его вовремя захватила. И удержала, что он не пошел туда.

И мои родители было очень рады, что Леша здесь при мне.

И здесь он уже начал себя проявлять и стал на ноги, освоением радио занялся и человек пошел.

Уже когда война-то кончилась, началась демобилизация, и я уходила, он встал на мое место, там где я, в отделе связи служила».

Продолжение рассказа А.В. Горбунова:

12 августа 1942 года из Ленинграда на поезде мы с Паней доехали до станции Песочная, что за Парголово. На этот раз, на наше счастье, пограничный патруль по поезду не ходил.

Выйдя из поезда (было еще светло), направились по шоссе в сторону поселка Сертолово-1. Нужно было преодолеть порядка 7-9 километров. Сразу за Песочной был мост через речку. Там нас остановили солдаты. Это был армейский пост. Был он из 4 или 5 человек. Предъявив документы, мы без помех проследовали дальше. Через какое-то время остановились на обочине шоссе, «заправились» кашей и затем продолжили свой путь. Достигнув Выборгского шоссе, через лес направилось в Сертолово-2.

Там располагался штаб 147 отдельного батальона связи. Хотя Сертолово-2 представлял из себя военный городок, с большими четырёхэтажными казармами и другими сооружениями, штаб батальона находился в обычной деревянной избе. Оформив в штабе документы, мы двинулись по проселочной дороге в сторону Медного Завода.

Тогда в состав 147 ОБС входили: телеграфно-строительная рота, телеграфно-телефонная, радиорота и взвод конной связи. Дислоцировались в землянках, вырытых в откосе безымянного ручья, который впадал в Черную речку. Меня определили в телеграфно-телефонную роту.

Сдав старшине свою одежду, я облачился в армейскую форму. Характерно, что мне выдали не шинель, а трофейную финскую куртку, с которой впоследствии еще долгое время я не хотел расставаться. В отличие от шинели, она была на ватной подкладке. И хотя я был одет не по форме, претензий ко мне предъявить не могли. Мне в этой куртке было тепло, а непрезентабельный мой вид меня мало беспокоил.

Меня подстригли «под машинку» или, как тогда говорили – «под нулевку».

Командиром роты был капитан Марков. Это был высокого роста довольно тучный мужчина. Рота делилась на взводы. Из командиров взводов помню Митасова, Иванова Г., В. Кеппа (из радиороты), Веприка.

Размещалась рота в землянках: две большие и две землянки поменьше.

В первой землянке, которая была ближе к дороге, в которой обычно проводились построение личного состава для проверки наличия людей в роте, жили девушки-телеграфистки. В следующей землянке, называвшейся «командирской», жил Марков и командиры взводов. Далее, на привилегированном положении жили телефонистки. И последняя, большая землянка, была мужской. В ней-то я и жил, с начала своей службы. Некоторое время находился на так называемых «радиоточках», о которых скажу позднее.

22 укреплённый район (или 22 УР) подчинялся непосредственно Ленинградскому фронту. Еще в довоенное время от Финского залива через Белоостров, Медный завод, Агалатово и до берега Ладожского озера, т.е. через весь Карельский перешеек, была построена оборонительная линия. Линия состояла из долговременных железобетонных огневых точек. Некоторые из них были двухэтажными.

Тогда же на берегу Черной речки был сооружен узел связи. Он представлял из себя бункер, вход в который был сделан в откосе берега реки. Закопанный в землю, он был достаточно хорошо замаскирован. Над землей была видна только вентиляционная труба, да стояли две антенные стойки. Говорили, что сверху было 2 метра железобетона и 3 метра земли. На верхнем этаже в небольших комнатах располагались телеграфные аппараты Морзе, коммутатор телеграфных линий связи, далее – телефонный узел и затем – помещение радиобюро. На нижнем этаже располагались небольшие комнаты для начальников различных служб.

Узел связи работал круглосуточно, в 3 смены. Обычно смены были такие: с 24-00 до 8-00, с 8-00 до 16-00, и с 16-00 до 24-00. Поскольку условия работы в таком сооружении были довольно тяжелые, то работники штаба жили и работали в специально построенных земляных сооружениях, которые находились метрах в 60-100 от узла связи. А отдел связи, где работала Паня, находился метрах в трехстах на другом берегу речки и тоже в землянке.

Начальником связи КаУРа тогда был подполковник Л. Мартынов, у которого были два заместителя: капитаны Павлов и Семко. Вот на этот-то узел мы и ходили дежурить. Именно там я и постигал первые знания по телеграфному делу.

Обычно на дежурстве часа в 2-3 ночи начинали стучать аппараты Морзе. Это из пулемётно – артиллерийских батальонов передавались оперативные донесения. С телеграфной ленты дежурные телеграфистки переносили (записывали) донесения на специальные бланки, которые и доставлялись затем работникам штаба.

Связь в укрепрайоне в основном была проводная. Радиосвязь была в качестве резервной. С одной стороны, это обеспечивало скрытность, а с другой, т.к. дежурство было круглосуточным, всегда можно было воспользоваться радиосвязью, в случае потери проводной связи.

Подчинённые 22 Укрепрайону пулеметно-артиллерийские батальоны, занимая линию обороны и находясь в бетонных укрытиях (ДОТах), не давали возможности финнам прорваться к Ленинграду.

Говорили, что в самом начале войны, одна из финских рот попыталась прорвать линию обороны. Один ДОТ ее пропустил, а другой открыл огонь. Рота отступила назад и попала под пулемётный огонь первого ДОТа. Вся рота была уничтожена. После этого случая финны на протяжении всей войны уже не пытались делать прорывы. Однако позиционная война была все время, пока финнов не выбили с Карельского перешейка. Ежедневно на линии противостояния велись пулеметно-артиллерийские дуэли. К концу войны некоторые ДОТы были так разбиты, что на них пришлось навешивать бронированные плиты.

В 1942 году моя жизнь проходила в обычном армейском ритме: хозяйственные работы (наряды), караульная служба, дежурства на узле связи. Особенно тяжелыми были наряды на кухню. В наряд нужно было заступать на сутки. Колодец, из которого необходимо было носить воду на кухню, находился у речки. А кухня – на высоком берегу. Чтобы заполнить котлы водой, приходилось подниматься по откосу на высоту 15-20 метров. А если учесть, что от пролитой воды тропинка покрывалась льдом, то доставка воды превращалась в муку. Спать ночью не удавалось. Так что это был самый трудный наряд.

Глава 7. Я учусь на радиста. Прорыв блокады Ленинграда. Мои сослуживцы.
К нам пришло пополнение. «Ивановские девчата» и самодеятельность.
Забавные и трагические случаи. Мы строим плотину и электростанцию на Черной речке [↑]

Наступил 1943 год. Каким-то он будет? Предыдущий год был для меня тяжелым. А теперь, в новой обстановке, я медленно возвращался к жизни.

Кругом был лес, в землянках было тепло (там стояли печки из железных бочек). Дрова тоже не были проблемой. Освещались землянки электричеством. Информацию о происходящих событиях получили из радиотрансляционной сети и из газет. Финские снаряды до нас не долетали. Их разрывы слышались примерно за 1-1,5 километра. Обычно обстрел велся по военному городку Черная Речка, хотя там никаких воинских частей не стояло.

В батальоне все время проходили реорганизации и переформирования. Поэтому я числился то в радио-, то в кабельно-монтажной роте, которая находилась в Сертолово-2. Это было неудобно. Я с трудом удержался в радиороте. Кроме обычной службы из нас решили сделать радистов. Для этого была создана группа, в которую, кроме нас, (а числились мы воспитанниками), были включены бодистки и клопферистки. Назывались они так, потому что в мирное время работали в системе связи, где применялись аппараты связи Бодо и Клопфера. Их специальность наиболее подходила для подготовки радистов-слухачей. Занятия (за исключением дней, когда мы были в нарядах) проводились с 9 утра и до 6 часов вечера. Изучение электро- и радиотехники, радиостанций, прием и передача на ключе – таков был круг предметов, которым нас учили.

Основы техники вел лейтенант Веприк. Гражданский инженер, несколько надменный человек, дело свое знал. Именно он приобщала меня к основам радио. Изучение азбуки Морзе и практические занятия вели наши асы- радисты: старшины В. Гусаров, И. Абрамов и другие. Командовал радиоротой капитан Плахтий. В роте он пользовался авторитетом. Мягкий, обходительный характер – это то, что отличало его от некоторых других командиров. Под стать ему был и старшина роты Разгуляев. Средних лет, высокий, несколько сутуловатый, он по складу характера и своим манерам как нельзя лучше соответствовал своей фамилии. Энтузиаст и организатор самодеятельности, он умел выстроить доброжелательнее отношения со своими подчинёнными. А это было не просто, т. к. в роте, в основном, были девушки. Их число составляло от 90 до 120 человек. Правда, позднее численность радиороты значительно уменьшилась. Шло перемещение личного состава – кого-то направляли в другие части, в т. ч. и в наши пулемётно-артиллерийские батальоны, на передний край обороны.

Начало года для наших войск под Ленинградом складывалось благоприятно. По доходившим до нас сведениям было ясно, что в районе Ладожского озёра идут бои.

18 или 19 января 1943 года я, как это часто бывало, стоял на посту и охранял землянки. По тёмному небу шарили лучи прожекторов. Иногда в эти лучи попадали немецкие бомбардировщики, производившие налет на Ленинград. Видны были разрывы зенитных снарядов. Но я ни разу не видел, чтобы был сбит хотя бы один бомбардировщик. Они ловко уходила из лучей. Где-то вдали в морозном воздухе слышалось работающее радио. Передавалась сводка «Совинформбюро». Даже можно было разобрать отдельные фразы.

Так в эту ночь я и узнал о прорыве блокады Ленинграда.

Голосовы продолжали жить и работать в Ефимовской, в Тихвине. Брат Михаил Павлов воевал в районе Синявино. Приходили письма и от многих других знакомых. Война разбросала нас по разным местам.

Меня тоже перемещали. То я был в роте, то на радиоточках.

Таких «точек» было три. Две из них представляли собой небольшие железобетонные сооружения, закопанные в землю. Выход из них соединялся прямо с землянкой, с которой они составляло единое целое. Внутри них была установлена радиостанция, типа 5-АК (армейская коротковолновая) мощностью 10 Вт. Она обеспечивала связь в телеграфном режиме (ключом) до 50 км, а в телефонном – до 15 км. С её помощью осуществлялась радиосвязь с подчинёнными радиостанциями пулемётно-артиллерийских батальонов. На точке находилось до 6 человек. Нужно было осуществлять наружную охрану, а также дежурить у радиостанции и обеспечивать себя продуктами и топливом. Продовольствием нас обеспечивали в виде сухого пайка, за которым мы еженедельно с вещевыми мешками ходили в Сертолово-2 (там были продовольственный и вещевой склады).

Жизнь на «точке» была более «вольной», чем в роте. Начальство было от нас далеко, так что и требований таких не было. Все продукты доходили до нас, и поэтому питание у нас было значительно лучше, чем в роте. Точками командовали Ч, К и И (сержанты Чепиго, Краснов и лейтенант Иванченко).

Третья «точка» размещалось в землянке. Там стояли две мощные радиостанции, одна типа РСБ (радиостанция скоростного бомбардировщика), мощностью 50 Вт. Она осуществляла связь со штабом Ленинградского фронта. Другая – 11-АК (армейская коротковолновая), мощностью 150 Вт и предназначалась для радиосвязи с Генеральным штабом в Москве. Все вышеперечисленные коротковолновые радиостанции достойно показали себя в годы Великой Отечественной войны. Связь между радиоприёмным узлом и «точками» (на которых находились передатчики радиостанций) была кабельной. Радиопередатчики были удалены от радиоприёмников на расстоянии 1,5-2 км. Сделано это было для того, чтобы передатчики как можно меньше воздействовали (не создавали взаимных помех) на приемники. Радиопередающий и радиоприёмные центры были обнесены проволочным заграждением и круглосуточно охранялись.

На занятиях, которые проводили офицеры нашего батальона связи, я узнал о том, что радиостанции «5АК» и «11АК» – это наши первые в Красной Армии радиостанции коротковолнового диапазона. До этого все полевые радиостанции работали только на средних и длинных волнах (150 м - 2000 м). Основной их недостаток – это громоздкость оборудования, большое время, как перестройки с одной волны на другую, так и развертывания радиостанций, т. е. перевода из походного положения в готовность к обеспечению связи. Перевод радиоаппаратуры на короткие волны обеспечил изготовление военных радиостанций более компактными и удобными для работы в полевых условиях, а развивавшаяся в нашей стране автомобильная промышленность дала возможность избавиться от гужевого транспорта. Данные радиостанции выпускались, как в автомобильном варианте, так и в стационарном (в упаковках). К примеру «5АК» монтировалась либо на одной машине типа ГАЗ-АА, либо в пяти упаковках. Общая масса радиостанции – 130кг. Радиостанция «11АК», как более мощная, монтировалась уже на двух автомобилях типа ГАЗ-ААА (ГАЗ-АА) или стационарно, как на нашем узле связи. Радиостанция «РСБ» образца 1936 г. в техническом отношении была значительно совершеннее, чем «5АК» и «11АК». Достаточно сказать, что передатчик данной радиостанции имел усилитель мощности на лампах с экранирующими сетками и возбудители с устройством повышения точности и устойчивости рабочих частот. Для того времени это очень хорошие характеристики. Надежная была станция, удобная в эксплуатации.

Больше всего я жил на «точке» у Чепиго. Иван, так звали его, был высокого роста, веселого нрава и достаточно подвижный. Служить под его началом было комфортно. Любил Иван заводить любовные романы. Однажды к нему заглянул его двоюродный брат. Он в то время учился в Сертолово-1 на курсах командиров взводов пулеметчиков. Был он таким же молодым, веселым и жизнерадостным, как и Иван. Но вот судьба – недели через две после окончания курсов пришло известие, что в первом же бою он погиб. Такова была реальность нашей жизни.

Из обитателей точки запомнился солдат по фамилии Мицкевич. Был он средних лет и отличался некоторой самонадеянностью и непреклонностью своих суждений. Однажды один из проверяющих решил проверить нашу бдительность. И вместо того, чтобы пройти через калитку, перелез через заграждение и направился в сторону землянки. На посту стоял Мицкевич, который, недолго думая, уложил проверяющего на землю. Думаю, что после этого случая тот надолго усвоил урок. А ведь мог поплатиться и жизнью. С часовым шутки плохи.

Как я уже упоминал, в роте в основном были женщины и девушки. По сравнению с мужским составом их было так много, что запомнить, а тем более перечислить невозможно. Но некоторые из них запечатлелись в памяти. Тем более они связывается у меня в связи с какими-либо событиями.

Помню Ольгу Подмятникову, Валю Косыреву, Марту Денисенко, Зою Федорову (нет, не киноактрису, а нашу), Трофимову, Платонову. Из мужчин: старшин Данилова, Некрасова, Чеснокова, Абрамова, сержанта Н. Шадрунова, Биркана. Моих сверстников-одногодок Пташкина, Михайлова и моего друга Павла (или просто – Павку) Смирнова. Вообще же круг знакомых был значительно шире.

Старшина Некрасов до войны был землеустроителем. В войну стал классным радистом. Иногда случалось, что при встрече с ним, получая от него какие-либо указания, пытались отстоять свою точку зрения, пытались возражать ему. Кончалось это тем, что он безапелляционно говорил: «Да, так и только так». После такой реакции нам приходилось только смиряться. Кажется, писал он и стихи. Не помню уже, о чем шла речь, но в одном из Боевых листков появились такие строки: «Попытка не пытка/Мне Пташкин сказал/И тут же Михайлов его поддержал». Их автором был старшина Некрасов.

Наиболее запомнились из старшин Мишка Чесноков и Ваня Абрамов. Первый был технарем. Ваня же этим не отличался. Был он нашим другом. Молодой, стройный, вечно улыбающийся, Ваня производил самое благоприятное впечатление на окружающих. Из командиров взводов запомнился лейтенант Кепп.

Командовал укрепленным районом полковник Котик. Невысокого роста, крепкого телосложения и без единого волоса на голове. Начальником штаба был подполковник Лепский, средних лет, несколько располневший. Они были «грозой» УРа. Не только мы, солдаты, но и сержанты и старшины старались не попадаться им на глаза. Иначе можно было заработаться неприятность. Вспоминается, как служивший в роте сержант Г. Шевченко (или как мы его звали, Гришка), славившийся умением лихо плясать и поэтому часто участвовавший в культурных мероприятиях, получал от них наряды.

Где-то в середине лета 1943 года к нам в часть пришло пополнение. Это были «ивановские девчата». Большинство из них были из Ивановской области. Невысокого роста, крепко сбитые, как грибы-боровики, они пополнили нашу самодеятельность. Обладая звонкими голосами, они составляли основу хора. Батальонная самодеятельностью была известна и за пределами Укрепрайона. Несколько раз хор выступал по Ленинградскому радио. Служил в УРе известный не только у нас, но и в послевоенное время в Ленинграде, музыковед Л. Энтелис.

У нас, как и в любых больших коллективах, имели место различные случаи – то забавные, а то и трагические. Вот только некоторые из них.

Как-то однажды я зашел в женскую землянку. В ней направо от входа была отгорожено небольшое помещение, которое мы называли «каптеркой» (происходит название, по–видимому, от слова «каптенармус»). В каптерке была печь. Поэтому там можно было сушить одежду или использовать ее для других хозяйственных или иных целей. Вдруг из каптерки с визгом и криком вылетает Валя Косырева. Я не мог понять, что происходит. А, оказывается, что все объяснилось очень просто. Ничего не подозревая, Валя надела гимнастерку, а в ней оказалась обыкновенная полевая мышь. Она-то и вызвала переполох. Валя сдернула с себя гимнастерку. Мышь шлепнулась на пол и моментально скрылась в первой попавшейся щели.

Пришел на память и такой случай. На узле связи, на коммутаторе дежурила телефонистка высокого роста с несколько независимым характером. Она «крутила любовь» с начальником штаба Лепским. Не терпевший возражений Лепский позвонил ей на коммутатор и стал что-то выговаривать. Разговор перешел на повышенные тона. В это время кто-то из начальства штаба Ленфронта позвонил к нам. Недолго думая, телефонистка его соединила с Лепским. Тот, ничего не подозревая, продолжал кричать. Звонивший не мог понять, что происходит. Наконец, все прояснилось. Лепский стал оправдываться и извиняться. Через некоторое время он пулей влетел к ней на коммутатор для продолжения выяснения отношений.

Припоминается и трагический случай. У нас в роте был солдат, по возрасту немного старше меня. Заступил он на пост у дома командира Укрепрайона. Дом этот стоял недалеко от узла связи, на берегу Черной речки. Было раннее утро. Прислонившись к чему-то, он незаметно уснул. Когда он проснулся, было около 5 часов утра, то увидел, что нет винтовки. Это грозило штрафным батальоном. На дежурство на узел связи мы обычно ходили с винтовками, где и ставили их в пирамиду. Воспользовавшись тем, что на узле не было часового, он зашел на узел, взял одну из винтовок, разулся, ствол винтовки приставил к левой части груди и пальцем левой ноги нажал спусковой крючок. С тяжелейшим ранением легкого его отправили в госпиталь. Дальнейшая судьба его неизвестна. Предполагали, что винтовку взял адъютант командира. Вместо того чтобы разбудить солдата, он взял винтовку, а, потом, испугавшись, бросил ее в реку.

А вот два случая, связанные с моим другом Павкой Смирновым. Как и я, он вначале числился «воспитанником». Его старший брат служил в нашем батальоне в чине лейтенанта. В отличие от меня, Павка щеголял в русских (кожаных) сапогах, в то время как я ходил в обмотках. Правда, одно время у меня вместо обмоток были кожаные трофейные гетры. Носить их по сравнению с обмотками было более удобно. Одно время в гарнизоне объявлялись воздушные тревоги. При их объявлении мы должны были вставать на пост у своих землянок. Вот и в тот раз, когда объявили тревогу, я встал на пост наверху землянки. Я уже упоминал, что внутри землянки стояла печка из бочки. Павка решил посушить свои сапоги и поставил их около раскаленной докрасна печки, а сам лег спать. Одно из голенищ от жара согнулось, прислонилось к печке и начало тлеть. Для меня показалось подозрительным, что из мышиных нор, которых было множество наверху землянки, идет дым. Распахнув дверь в землянку, я увидел, что там полно дыма. Горело голенище Павкиного сапога. Хорошо, что все обошлось благополучно. Я разбудил спавших. А голенище потом заменили другим.

Второй случай мог иметь более тяжелые последствия. При очередной тревоге Павка взял винтовку, зарядил ее и встал на пост. Через некоторое время его сменила Валя Косырева. Ох уж эта Валя! Павка передал ей свою винтовку. По окончании тревоги Валя пришла к нам в землянку, не разряжая винтовки, откинула затвор, а винтовку сунула в пирамиду. Перед ночной сменой на узле связи мы обычно спали. Где-то в половине двенадцатого ночи Павка наскоро стал ужинать. Смена, с которой он должен был идти на дежурство, ждала на улице. Из-за двери его торопили. Я сидел на нарах, свесив вниз ноги. Ничего не подозревавший Павка взял из пирамиды винтовку, закрыл затвор и нажал курок. Раздался выстрел. Не сообразив, в чем дело, Павка передернул затвор и вновь – выстрел. Пули впились в пол буквально в 10 сантиметрах от моих ног. Павка со сменой ушел на дежурство. Утром старшина Разгуляев, проверявший оружие, сказал: «Что-то Смирнов, у тебя грязная винтовка». Случай огласки не получил и все кончилось благополучно.

Все лето 1943 года, помимо обычной службы, мы строили плотину. Командование решило перегородить Черную речку и построить на ней местную электростанцию для питания узла связи. Армейские инженеры разработали проект, и началась стройка. Плотина и электростанция простояли недолго. Весной 1944 года плотину прорвало и смыло. Все наши труды уплыли в Финский залив.

Глава 8. 1944 год. Освобождение г. Луга и моих родных мест.
Выборгская операция и освобождение г. Выборг. Нас переводят в военный городок.
Черная речка. Морозная зима 1944-1945 гг. Поездка в Сиверскую. Первая и вторая демобилизации.
Я остаюсь в армии. Перевод в штаб 22 Укрепрайона [↑]

Наступил предпобедный 1944 год.

С 14 января на южном берегу Финского залива начались ожесточённые бои с немцами.

27 января в Ленинграде прогремел салют в честь полного освобождения города от блокады. Продолжая наступление, войска двигались на запад и юг Ленинградской области.

12 февраля начался штурм г. Луги. На следующий день (т. е. 13 февраля) Луга была освобождена от немцев.

12 или 15 февраля были освобождены Голубково, Петровская Горка, Петровский Погост, Югостицы, Большой Брод и другие населенные пункты.

Вместе с войсками в боях участвовали и партизанские бригады, которым оказывали поддержку и местные жители.

В своей книге «Записки товарища Д.» (стр. 312) секретарь Лужского РК ВКП(б) И.Д. Дмитриев написал: «До войны выращиванием высоких урожаев овощей славилась бригадир колхоза «Искра» Анна Михайловна Яковлева. Невысокая, худенькая, энергичная женщина трудилась, не покладая рук, успевая и на колхозном поле и дома. Во время войны так же хлопотлива и заботливо Анна Михайловна обихаживала партизан, кормила их, обстирывала, давала приют. Помогала ей Александра Александровна Ларионова – женщина высокая, статная, с русой косой, уложенной короной. «Царь-баба» – звали ее деревенские. Обе колхозницы старательно выполняли поручения партизан». И это не смотря на то, что их мужья (В. Яковлев и Д. Ларионов) были репрессированы, о чем я уже писал ранее.

В книге «Ленинград в борьбе месяц за месяцем 1941-1944» (л. 304) сказано: «В те весенние дни самым спокойным участком Ленинградского фронта был Карельский перешеек. Войска 23-й армии, занимавшие там оборону, не предпринимали никаких активных боевых действий. Для такого пассивного состояния имелись в тот момент основания.
19 апреля Финляндия официально отклонила предложение правительства СССР о заключении перемирия».

В описываемый период я вновь оказался на точке у Чепиго. Шел апрель месяц. Весна вступала в свои права. На полях снег уже сошел, и только в лесу и перелесках еще был снег.

Как обычно, я стоял на посту у землянки. Из кустов, которые находились за нашим проволочным ограждениям, доносилась песня. Звонкий девичий голос пел какую-то песню. Слов было не разобрать. И только звонкий голос разливался в весеннем воздухе. Не знаю, почему, но песня так поразила меня, что и сегодня она стоит у меня в ушах. Во всей этой обстановке было какая-то иррациональность.

Пока у нас было тихо. Но голос Левитана доносил до нас последние известия. Новости были обнадеживающими. Весь советско-германский фронт приходил в движение. Я тогда еще не знал, что скоро и у нас начнутся активные действия. Как уже стало известно после войны, 28 апреля 1944 года Ставка передала Ленфронту из своего резерва 21-ю армию, которая стала сосредотачиваться в районе Ропши. Затем предполагалось, что 21-я армия будет переброшена на Карельский перешеек. Начиналась подготовка проведения Выборгской операции.

Наша точка находилась недалеко от Выборгского шоссе. Как только наступала темнота, всю ночь со стороны шоссе доносился гул моторов. К утру все стихало. На шоссе проезжали лишь отдельные машины. На крутом берегу Черной речки саперы сооружали командный пункт Ленфронта. Весь май шло сосредоточение войск. В это время 22-й укрепрайон был подчинён 23-й армии. Штаб УРа был перемещен на запасной КП, в районе поселка Сарженка. Я остался на точке один: должен был охранять целостность коммутационного щита, находившегося внутри точки. К концу мая меня тоже перебросили в Сарженку. Там мы разместились в чьей-то небольшой землянке.

Начиналась Выборгская операция.

9 июня, стоя на посту у землянки, я стал свидетелем некоторых ее эпизодов. Часов в 6 утра (по другим данным – в 8 часов) началась артподготовка. Стоял непрерывный гул. Вот со стороны поселка Агалатово появились бомбардировщики. Было их порядка 50 штук. До переднего края время их полета исчислялось десятком минут. Вот послышались глухие разрывы бомб. Отбомбившись, на низкой высоте самолеты направились на аэродром. А в это время, навстречу им, уже отправилась другая группа, примерно в таком же составе. Вскоре по линиям связи пошла информация, что весь передний край горит. Над ним стояло черное облако. Первая линия обороны финнов была прорвана. Войска 21-й армии наступали в направлении Выборга. 23-я армия наносила удар на севере Карельского перешейка, вдоль Ладожского озера.

Опасаясь окружения, финны стали срочно отводить свои войска из центра перешейка. Определённое количество наших пулеметно-артиллерийских батальонов, всю зиму защищавшие Ленинград на Карельском перешейке, перешли в наступление вместе с 21 и 23 армиями. Наша подвижная автомобильная радиостанция вслед за войсками двинулась вперед, а экипаж бесперебойно поддерживал радиосвязь с наступающими частями, порою под артиллерийско-минометным обстрелом финнов. Для нас обошлось без потерь. После окончания Выборгской наступательной операции мы вернулись на свое старое место дислокации. Впоследствии, за обеспечение радиосвязи в этих боях, я был награжден медалью «За боевые заслуги». Должен сказать, что подготовке радистов во время Отечественной войны уделялось большое внимание. Очень уж огромная ответственность ложилась на радиотелеграфистов, работающих в радиосетях Армий, Фронтов, а также с Генеральным Штабом. А ведь подготовить высококлассного радиста, мастерски работающего на ключе – задача архитрудная. Как Вы думаете, уважаемый читатель, почему я радиотелеграфист, находящийся на должности «рядовой» имел воинское звание «сержант»? А потому , что я, к тому времени, был радиотелеграфистом 2-го класса. Опять вопрос: «А какая связь между этим?» Поясню. Приказом Наркома Обороны № 263 от 21 августа 1943г. в Войсках связи для всех радистов и телеграфистов было введено испытание на классность.

В целях усиления внимания и ответственности командиров за подготовку классных специалистов, к работе в боевых радиосетях допускались лишь классные специалисты, а для повышения заинтересованности специалиста связи в повышении своей классной квалификации предусматривался ряд льгот и вознаграждений за классность. Так, например, специалистам 1-го, 2-го и 3-го класса независимо от занимаемой должности присваивались воинские звания соответственно «старшина», «сержант», «ефрейтор». Должен заметить, что ряд передовых частей связи добился 100% классности радистов, среди них 26-й отдельный полк связи нашего родного Ленинградского фронта, который в послевоенные годы стал дислоцироваться тоже на Черной Речке, как и штаб нашего 22 УРа.

20 июня Выборг снова стал советским, а в Москве был произведен салют из 20 артиллерийских залпов из 224 орудий. В то же время, с фронтов шли все более радостные вести. Красная армия наступала на протяжении всего советско-германского фронта. После долгого ожидания дядя Захар и тетя Дуня оказались в поселке Сиверский на опытной сельскохозяйственной станции Белогорка. У нас с Паней открылась возможность поехать к ним.

Только что была восстановлена железная дорога, ехали в товарном вагоне (пассажирских вагонов тогда не хватало). Так как путь был временным, то из Ленинграда до Сиверской мы добирались 5 часов. Поезд шел очень медленно, покачиваясь из стороны в сторону. Эта поездка состоялась 22 августа 1944 года.

В Сиверской я был впервые. Раньше, до войны, мы лишь проезжали мимо Сиверской, направляясь в Лугу. Станция Сиверская, как и поселок того же названия, раскинулись по берегам реки Оредеж. Живописные окрестности всегда служили местом для отдыха для ленинградцев. Дома отдыха, пионерские лагеря и частные дачи составляли основу поселка. Бывали и жили в Сиверской выдающиеся музыканты, художники и деятели искусства.

Но краткосрочная побывка быстро закончилась. Я вновь оказался на Черной Речке. Во всей обстановке чувствовалось приближение победы и окончание войны.

Штаб 22 укрепрайона вернулся обратно, на свой старый КП. 147-й отдельный батальон связи теперь занимался лишь эксплуатацией воздушных линий, обеспечивая связь штаба Ленинградского фронта с ушедшими войсками.

Ушедшая армия оставила после себя склады с минами, немецкое трофейное оружие, патроны от наших автоматов и артиллерийский порох. Ко мне попал немецкий автомат. Я набрал патронов, которые к нему подходили и целый день стрелял из него. Это были одиночные выстрелы, в автоматическом режиме он не работал. Когда вечером я пришел на смену на узел связи, то ничего не слышал, потому что оглох от выстрелов.

Другие «забавлялись» иначе. Где-то нашли трубу. Конец ее загнули, а трубу прикрепили к пню. Трубу набили артиллерийским порохом (это были длинные «макароны») и, проделав на конце трубы отверстие, поджигали порох. Это была настоящая «катюша». Горящий порох с визгом вылетал из трубы.

Из фронта пришел приказ: все трофейное оружие немедленно сдать. У каждого из нас было по 2 гранаты. Мы решили, что теперь уже нам они не нужны, и мы их просто выбросили. Однако старшина потребовал их сдать. Мы попали в сложную ситуацию. Кое-где гранаты все же разыскали.

Вместе с тем, наша лесная жизнь подходила к концу.

Нас решили перевести в военный городок, под названием «Черная Речка». Я уже писал, что он был частично разрушен финской артиллерией. В городке были две большие казармы, несколько офицерских домов, клуб-столовая и другие строения. Из части нашего состава были сформированы восстановительные бригады, которые все лето до глубокой осени за 1,5-2 км ходили в городок, готовя его для нашего переселения.

Наконец, мы двинулись в путь. Штаб 22 Укрепрайона занял двухэтажное здание, рядом с Выборгскими шоссе.

147 ОБС отвели одну казарму. По другую сторону шоссе в домах поселился командный состав.

Недалеко от нашей казармы разместился большой дровяной склад. Приближалась зима. В подвале казармы для ее отопления была установлены два больших котла, которые топились круглые сутки. Из Ленинградской школы связи к нам пришло пополнение. Это были девушки моего возраста. Из них запомнилась только одна. Фамилия ее была Муркина. Она была замужем за капитаном из школы. По какой причине она оказалась у нас, нам было неизвестно. Прибыл в часть и Н.Н. Першин, личность для нас загадочная. Недолго пробыв у нас, он также загадочно исчез. В послевоенное время судьба вновь столкнула меня с ним.

Жизнь наша проходила в караулах, строевых занятиях, хозяйственных нарядах. Один раз я попал в наряд по топке котлов. Это был какой-то «адский» наряд. Целые сутки без отдыха мы кололи дрова и топили ненасытные котлы.

Я был комсоргом роты. Иногда посещал офицерский клуб, где читались лекции по философии, занимался в дивизионной партийной школе, где запомнился старший лейтенант Иванов, который мастерски доносил до нас партийные истины.

В командование 22 УР вступил полковник Мещеряков. С ним прибыл и его шофер Володя Михрин. Володя был оборотистым парнем. Командиром 147 ОБС стал майор Марчук. Несколько огрузневший, он отличался громким голосом. Его появление в батальоне было слышно еще на улице. Веприк получил повышение - стал старшим лейтенантом и командиром роты. И остался все таким же несколько надменным.

Так как с дровами в Ленинграде было плохо, то наш дровяной склад стал быстро уменьшаться. Посредине зимы ударили морозы, и наше отопление вышло из строя. С грустью вспоминали мы свое теплое жилье в землянках. С большим трудом мы продержалось до весны.

Наступала весна 1945 года. Постепенно наладилась переписка с родными и знакомыми. Все пытались что-либо узнать друг о друге. Часто стали приходить письма из Голубково от моей сестры Тони (Павловой). Вести были как радостные, так и печальные. Война кровавой раной прошла по нашим судьбам. В Эстонии погибли мой брат Алексей Голосов и друг моего детства Митя Павлов. Оба брата Петра (Тимофеевич и Алексеевич) были ранены. Многие погибли, находясь в партизанах, других партизаны расстреляли. Подробности не известны и до настоящего времени. И, видимо, мы уже никогда не узнаем причин. Семья дяди Тимоши и он сам были в партизанах. Однако в 1944 году дядя Тимоша был осужден и дальнейшая его судьба остается неизвестной.

Прошли майские праздники. Все ждали окончания войны.

И вот свершилось. Часа в 2 ночи 10 мая 1945 года голос Левитана объявил об окончании самой кровопролитной в истории человечества войны.

В эту ночь в казарме никто не спал. Девчонки (они жили на нашем этаже, но в соседних комнатах) бегали к нам слушать вести об окончании войны. Радио несколько раз передавало одно и то же сообщение. Было всеобщее ликование.

Война кончилась. Кажется, мы остались живы. Вместе с тем, было и тревожно. Если война на западе закончилась, то на востоке шли бои с японцами. Туда уже перебрасывались войска. А это означало, что еще много будет жертв. Наша дальнейшая судьба была нам неизвестна. Может, и мы завтра будем на Дальнем Востоке.

Вместе с тем, начиналась демобилизация мужчин и женщин старших возрастов. Провожали их как победителей, со щедрыми для того времени подарками и продовольственным обеспечением. Вторая демобилизация была более скромной.

Как правило, все демобилизованные попали на разминирование. Многие из них стали калеками, подорвавшись на минах, а другие – погибли.

Паня тоже подлежала демобилизации. Я должен был продолжить службу, несмотря на то, что в армию вступил добровольцем.

В это время Паня вышла замуж за Володю Михрина. Он тоже еще оставался в армии, а она уезжала к родителям в Сиверскую. С ее отъездом в моей жизни начинался новый этап. Ее должность в штабе оказывалась вакантной. На эту должность она и предложила меня. Из 147 ОБС я был переведен писарем в штаб 22 укрепрайона, в отдел связи. Постепенно, не без трудностей, я входил в новую для меня обстановку. Учился печатать на пишущей машинке, обращаться с секретными документами, что впоследствии мне пригодилось.

Литература: [↑]

1. Ленинград в борьбе месяц за месяцем. 1941-1944. Ассоциация историков блокады и битвы за Ленинград в годы второй мировой войны. Государственный мемориальный музей обороны и блокады Ленинграда. Санкт-Петербург, 1994.
2. Павлов Д.В. Ленинград в блокаде 1941. Военное издательство Министерства обороны СССР. Москва, 1967.
3. Дмитриев И.Д. Записки товарища Д. Лениздат, 1969.
4. На ближних подступах к Ленинграду. Гатчина (Красногвардейск) в годы Великой Отечественной войны.
Сост. И.Г. Любецкий, Н.А. Прохоров. Лениздат, 1986.
5. «Ветеран». Сост. Н.В. Маслов. Лениздат, 1984.
6. Кринов Ю.С. Лужский рубеж. Год 1941-й. Лениздат, 1987.

Воспоминания А. В. Горбунова любезно предоставлены для публикации на www.kaur.ru Е. А. Горбуновой, дочерью автора.

Коллектив сайта "КаУР — Карельский укрепрайон" выражает признательность С. И. Пивню за помощь в подготовке данной публикации.